– Да, – согласился я. – Чего-то не хватает.

– Чего же?

– Не знаю, – ответил я.

После этого мы еще минут пять спускались по расширявшемуся коридору, пока не вошли в огромную пещеру. Запах воздуха вдруг изменился – как и звук шагов. Я хлопнул в ладоши – и тысячекратное эхо задрожало под невидимыми сводами.

Пока она проверяла по карте маршрут, я осмотрелся. Пещера была овальной. Идеальный овал, какой могут создать только человеческие руки. На скользких блестящих стенах – ни выступов, ни углублений. В самом же центре пещеры была вырыта неглубокая яма, метр шириной, в которой плескалось что-то скользкое и безобразное. Мало сказать, что от этой дряни дурно пахло, – атмосфера вокруг дышала такой ненавистью, что делалось кисло во рту.

– Кажется, это и есть вход в Святилище, – сказала она. – Мы спасены. Дальше жаббервоги уже не полезут.

– Они не полезут. А мы-то вылезем?

– В этом положись на деда. Он обязательно что-нибудь придумает. Тем более, у нас будет сразу два излучателя, и мы сможем использовать их попеременно: один работает, другой заряжается. Не надо будет так спешить.

– И то радость, – вздохнул я.

– Тебе полегчало?

– Немного.

Слева и справа от входа в Святилище были высечены барельефы: две гигантские рыбы, кусающие друг друга за хвост. Очень странные рыбы. Голова вздута, точно кабина бомбардировщика, глаз нет вообще, а вместо них – то ли короткие рачьи усики, то ли вытянутые рожки улитки. Непомерно огромный рот растянут до самых жабр, из-под которых выглядывают нелепые органы, похожие на обрубки звериных лап. Сначала я принял их за присоски, но, приглядевшись, заметил на каждой по три острых когтя. Когтистую рыбу я видел впервые. Ее спина изгибалась кольцом, а чешуя на брюхе стояла дыбом.

– Это мифическая рыба? – спросил я. – Или такие бывают на самом деле?

– Кто знает… – ответила она и, нагнувшись, подобрала с земли несколько скрепок. – Главное, что мы добрались сюда и не заблудились. Пойдем скорее внутрь!

Обернувшись еще раз на изображение Рыбы, я лишний раз поразился тому, что увидел, и поспешил за толстушкой. Как жаббервогам удалось создать такие изящные барельефы в такой страшной мгле? Даже вспомнив, что упыри прекрасно видят в темноте, я продолжал удивляться. Пока не представил, как прямо сейчас они разглядывают нас в упор.

После входа дорога пошла в гору. Потолок становился все выше, и вскоре луч фонарика просто проваливался в черный вакуум над головой.

– Сейчас начнется Гора, – сообщила она. – Ты умеешь лазать по скалам?

– Когда-то ходил в кружок альпинистов. Раз в неделю. Но в такой темноте еще никогда никуда не лазил.

– Точнее, даже не гора. – Она спрятала карту в карман. – Так, невысокий холм. Но для них это – Гора. Единственная и Священная.

– Значит, мы оскверняем чужую святыню?

– Нет, как раз наоборот. Гора – средоточие мировой скверны. Вся грязь внешнего мира в конце концов собирается здесь. Подземелье – что-то вроде ящика Пандоры, прицепленного снизу к земной коре. И мы сейчас проходим его насквозь.

– Преисподняя какая-то…

– Да. Наверное, очень похоже. Воздух отсюда по разным трубам и шахтам канализации попадает на земную поверхность. Жаббервоги сами не любят вылезать наружу, но засылают на землю свой воздух. И он оседает в человеческих легких.

– А мы собрались туда внутрь? Как же мы уцелеем?

– Главное – верить. Помнишь, что я говорила? Если верить, то ничего не страшно. Во что угодно: в смешные воспоминания, в людей, которых когда-то любил, в слезы, которыми когда-то плакал. В детство. В то, что хотел бы сделать. В любимую музыку. Если думать только об этом, без остановки – любые страхи исчезнут.

– Можно, я буду думать про Бена Джонсона?[55] – спросил я.

– Кто это?

– Актер, который здорово скакал на лошадях. В старых фильмах Джона Форда. На очень красивых лошадях…

В темноте я услышал, как она рассмеялась.

– Ты такой милый… И ужасно мне нравишься.

– Я слишком старый, – сказал я. – И к тому же, не играю ни на одном инструменте.

– Когда мы отсюда вылезем, я научу тебя ездить на лошади, – пообещала она.

– Спасибо, – отозвался я. – Ты, кстати, о чем сейчас думаешь?

– О поцелуях, – сказала она. – Я ведь тогда не зря тебя в ухо поцеловала… А ты не ожидал?

– Нет.

– А знаешь, о чем здесь думает дед?

– О чем?

– Он не думает. Вообще ни о чем. Умеет освободить голову от мыслей. Такое вот гениальное свойство. Очень удобно: в голову без мыслей Зло не заберется!

– И не говори, – сказал я.

Подъем, как было обещано, становился все круче, и вскоре мы уже карабкались на скалу, цепляясь за камни руками. Я без остановки думал про Бена Джонсона. В голове крутились кадры из разных фильмов. «Форт “Апач”», «Она носила желтую ленту», «Фургонщик», «Рио-Гранде».[56] Залитые солнцем прерии, в небе – жизнерадостные, будто прилизанные облака. У горизонта пасется стадо бизонов, а женщины стоят на крылечках и вытирают руки о белые передники. Мимо течет река, ветер играет бликами на воде, люди на берегу поют песни. Внезапно в этот пейзаж вихрем влетает на лошади Бен Джонсон. И камера скользит вдоль железной дороги, едва поспевая за его мужественным силуэтом…

Цепляясь за выступы в скале, я думал о Бене Джонсоне и его лошадях. Может, именно благодаря этому – кто знает? – боль моя постепенно унялась, и я даже забыл о ней на какое-то время. Что, в принципе, лишь подтверждало толстушкину теорию обезболивания с помощью позитивных мыслеимпульсов.

С точки зрения альпинизма, эта Гора, наверное, даже не попала бы в категорию «объект скалолазания». Без лишних карнизов, есть куда ногу поставить и за что зацепиться. В общем, маршрут для новичка, если не для воскресного похода первоклашек.

Однако здесь, в кромешной мгле Подземелья, все выворачивалось наизнанку. Во-первых, понятное дело, вообще ничего не видно: что у тебя перед носом, сколько осталось пути, на каком месте скалы ты находишься, какой глубины проклятая пропасть у тебя под ногами, туда ли вообще ты ползешь – ни черта не разобрать. До этого дня я никогда так не боялся ослепнуть. Настоящий Страх – до полной утраты личных ориентиров, уважения к себе и какой бы то ни было силы воли. Когда люди хотят чего-то достичь, они, как правило, ставят перед собой три вопроса: 1) сколько я прошел до сих пор? 2) где я сейчас? 3) сколько еще осталось? Отними у человека возможность отвечать на эти вопросы – и в нем не останется ничего, кроме страха, неуверенности в себе и бесконечной усталости. И это, пожалуй, самое точное описание того, куда я вляпался в этом мире. Дело тут не в физических лишениях или технических трудностях. А лишь в том, сколько еще я смогу себя контролировать.

Мы карабкались выше. Фонарик мешал, и я сунул его в карман брюк. Она перекинула свой на ремешке за спину. Мы ползли сквозь густые чернила. Тусклый фонарик на ее заднице мерцал надо мной, как путеводная звезда над Колумбом.

Время от времени она проверяла, не отстал ли я, крича мне: «Ты здесь?», «Все в порядке?», «Совсем немного осталось!» и что-нибудь еще в том же духе.

– Может, песню споешь? – спросила она в очередной раз.

– Какую песню?

– Да любую. Лишь бы мелодия была. Спой, а?

– Я на людях не пою.

– Ну спой. Жалко тебе, что ли?

И я спел ей «Печку».[57]

– Гре-ет пе-ечка мой до-ом… Собира-ает всех в до-оме моё-ом… И со мно-ой говори-ит… Своим ласковым, нежным огнём…

Дальше слов я не помнил, а потому сочинял на ходу свои. Довольно быстро у меня вокруг печки собралась довольно большая куча народу. Кто-то в дверь вдруг стучит, храбрый папа к двери бежит, а за дверью – раненый лось, и ему нелегко пришлось, и он жалобно просит отца: «Я так голоден, дайте овса!»… В конце песни все садятся у печки, кормят лося консервированными персиками и хором поют припев.