– Сексуальность – очень творческая энергия. Было бы глупо это оспаривать. Однако если закупоривать ее в себе, не давая выхода, ум теряет гибкость, а тело дряхлеет. У женщин, у мужчин – все равно. Но у женщин, кроме того, начинают плясать менструальные циклы, а это уже ведет к психической нестабильности.

– Да уж, – согласился я.

– Поэтому очень важно, чтобы девочка поскорее сошлась с правильным мужчиной, – резюмировал старик, посыпая солью очередной огурец. – В этом я убежден и как опекун, и как биолог.

– А вы… м-м… включили ей звук обратно? – уточнил я. Не очень хотелось слушать истории о чьем-то половом влечении, когда работа не закончена.

– Ах, да! – воскликнул старик. – Я же не сказал. Да-да, теперь все нормально. И как я мог о ней позабыть? Хорошо, что ты напомнил. А то бы девочка осталась без звука на неделю, если не больше. Я ведь обычно, как сюда заберусь, так и не вылезаю на поверхность по нескольку дней. А без звука, согласись, жить весьма неудобно.

– И не говорите, – поддакнул я.

– Бедняжка почти не общается с внешним миром. Хотя и не очень из-за этого переживает. Но телефоном пользоваться так и не научилась. Сколько ни звоню отсюда наверх, трубку никто не берет. Прямо беда…

– С отключенным звуком, наверно, и в магазин не сходишь?

– Да нет, с магазинами как раз получается, – сказал старик. – Слава богу, есть супермаркеты, где всё покупают с закрытым ртом. Очень удобно. Она часто там пропадает. Так и живет: то в офисе, то в супермаркете.

– Что, даже дома не ночует?

– В офисе ей больше нравится. Там у нас и кухня, и душ – все, что нужно для жизни. Домой приходит раз в неделю, не чаще…

Я вежливо кивнул и принялся за кофе.

– Но ты, как я понял, все же нашел с ней общий язык? – спросил старик. – Каким образом? Телепатия или что?

– Чтение по губам. Я когда-то ходил на бесплатные курсы. Свободного времени было много – дай, думаю, выучу, вдруг пригодится.

– Ах да, конечно! Чтение по губам… – Старик понимающе закивал. – Очень полезное искусство. Я тоже занимался. Хочешь, поболтаем немного без звука?

– Э-э… не стоит, – испугался я. – Давайте уж как обычно.

Немого общения с внучкой мне сегодня хватило.

– Конечно, чтение по губам – очень примитивное искусство, – продолжал он. – Есть свои недостатки. И в темноте ничего не видать, и на губы собеседника постоянно смотреть приходится. Но в переходный период это хорошее подспорье. Ты поступил очень прозорливо, когда решил заняться чтением по губам.

– В переходный период?

– Именно, – кивнул старик. – Рассказываю только тебе… Очень скоро весь мир станет беззвучным.

– Беззвучным? – машинально повторил я.

– Да. Без всякого звука. Ведь для дальнейшей эволюции человека звук не нужен. Напротив – он ей будет только мешать. И потому придется отключать звук с утра до вечера.

– Интересно, – сказал я. – То есть пение птиц, шум моря, музыка – все это исчезнет?

– Безусловно.

– Как-то слишком… безрадостно.

– Что поделать? Эволюция – вещь очень жесткая и печальная. Жизнерадостной эволюция не может быть по определению.

Старик встал с дивана, подошел к столу, вынул из ящика крохотные кусачки для ногтей, снова сел на диван и принялся обстригать по порядку ногти сначала на правой, затем на левой руке.

– Исследования пока не закончены, – продолжал он. – Подробностей я тебе сообщить не могу, хотя в целом все именно так. Но я хочу, чтобы ты никому об этом не рассказывал. Если узнают кракеры, случится непоправимое.

– Об этом не беспокойтесь. Никто не хранит чужие секреты лучше конверторов.

– Ну, тогда слава богу. – Старик с облегчением вздохнул и открыткой смел обрезки ногтей со стола в урну. Взял очередной сэндвич, посолил и с аппетитом вцепился в него зубами.

– Не подумай, что хвастаюсь, но ведь и правда – объедение! – проговорил он, жуя.

– Значит, она прекрасно готовит? – спросил я.

– Да нет, я бы не сказал… Но сэндвичи – ее коронное блюдо. Остальное, правда, тоже вкусно получается. Но с сэндвичами не сравнить.

– Стало быть, редкий дар, – сказал я.

– Вот-вот! – закивал старик. – Так и есть. А ты, похоже, отлично ее понимаешь. Тебе я, пожалуй, со спокойным сердцем мог бы доверить свою девочку.

– Мне? – удивился я. – Доверить? Только потому, что я похвалил ее сэндвичи?

– А разве они тебе не понравились?

– Очень понравились, – ответил я. И ненадолго – так, чтобы не помешало работе, – представил облик толстушки. А потом снова отхлебнул кофе.

– Мне кажется, в тебе что-то есть. А может, наоборот, чего-то нет… Хотя, наверно, это одно и то же.

– Иногда мне и самому так кажется, – признался я.

– Мы, ученые, называем это «состоянием в процессе эволюционного отбора». Рано или поздно ты еще поймешь: эволюция – очень жестокая штука. А как ты считаешь: что самое жестокое в эволюционном отборе?

– Не знаю. Что?

– В нем нет места для прихотей. На ход эволюции не могут влиять чьи-то личные «хочу – не хочу». Все равно, что воздействовать на ураган, землетрясение или наводнение. Предугадать невозможно, сопротивляться бесполезно.

– Хм-м, – задумался я уже в который раз. – Значит, ваша эволюция требует, чтобы звуки исчезли? И чтобы я, к примеру, потерял дар речи?

– Точнее говоря, не совсем. Есть у тебя дар речи или нет – в принципе, не так важно. Поскольку сам дар речи – не более чем ступень эволюции.

– Не понимаю, – сказал я. В таких вещах я вообще человек откровенный. Если мне все понятно, я так и скажу: «понятно». А уж если чего-то не понимаю – говорю, что не понимаю, и баста. Никаких размытых формулировок. Я убежден: чаще всего люди конфликтуют именно потому, что нечетко формулируют абстрактные понятия. Тот, кто предпочитает размытые формулировки, неосознанно, в глубине души, сам ищет конфликта. Никакого другого объяснения я этому не нахожу.

– Впрочем, ладно. Давай пока на этом закончим, – сказал старик и снова захохотал. Уох-хо-хо. – А то залезем в такие дебри, что ты не сможешь работать как следует. Поболтаем потом как-нибудь.

Я не возражал. Пропищал будильник, и я снова засел за стирку. Старик же достал из ящика нечто вроде миниатюрных стальных щипцов для камина, взял в правую руку и принялся разгуливать вдоль стеллажей, легонько постукивая странным инструментом по черепам и слушая, как они отзываются. Так маэстро, любуясь своей коллекцией скрипок Страдивари, выбирает то одну, то другую, вскидывает к плечу и проверяет на щипок струну. Старик просто слушал звуки, но во всем его облике проглядывала невообразимая для обычного человека любовь к черепам. Однако еще сильнее меня поразила богатейшая гамма звуков, которые эти черепа издавали. От звона бокалов с виски – до стука огромных цветочных горшков. Когда-то на каждом из черепов были мясо и кожа, в каждом – пускай и в разных объемах – находился мозг, который ежесекундно наполняли мысли о еде, сексе и бог знает о чем еще. Теперь от всего этого остались только звуки. Самые разные: хрустальных бокалов, цветочных горшков, водопроводных труб и коробок из-под бэнто.[6]

Я представил, как на одной полке стоит моя собственная голова – без кожи, мяса и мозгов, а старик постукивает по ней стальными каминными щипцами. Странное ощущение. Интересно, что он прочитал бы в звуке моего черепа? Мои воспоминания? Или то, чего и в памяти нет? Мне стало не по себе.

Смерти как таковой я не особенно боюсь. Как сказал Шекспир, «кто помрет в этом году, застрахован от смерти на будущий».[7] С этим, хорошенько подумав, согласиться несложно. Но вот с тем, чтобы мой череп после смерти выставляли на полку и колотили по нему щипцами для угля, соглашаться неохота, хоть тресни. Сама мысль о том, что после смерти из меня будут что-то вытаскивать, заставляет содрогнуться. Конечно, жизнь моя не сахар. Но я, по крайней мере, распоряжаюсь ею по своему усмотрению. А потому и смерть меня не очень пугает. Не больше, чем Генри Фонду в «Уорлоке». Однако я хочу, чтобы после смерти меня оставили в покое. Египетские фараоны знали, что делали, когда завещали муровать себя в пирамиды.