Длинные их одежды вились под ветром, кроны деревьев живым куполом сходились над головами, и над каждым венцом сиял цветной ореол, вроде ауры. Сливаясь, они уходили ввысь, к небесным вратам. А над землей, над колокольней природы, над вереницей женских фигур, вводящих в мир новорожденного ребенка, склонялся ангельский лик.

На картине кроме младенца был изображен только один мужчина — Алеша. Больше никого художник, как будто не помнил, не знал, — не было тут мужчин, одни только женщины…

— Что же пожелать, если так получается… — разговаривал он вслух сам с собой, нанося легкие удары кисточкой по листу плотной бумаги — ему осталось совсем немного — только проработать нижний левый угол: центр композиции и ее верхний план были завершены.

— Да уж… Не тянем мы, мужики, что-то совсем не тянем! Ломимся в открытые двери, а души мертвеют, гаснут. Ради хлеба пашем, бьемся, тремся, может, сила и копится — дескать, ништяк, рынок нам по плечу — прорвемся! — а это только сила землю топтать! Новые гунны… Варвары! Да, вот такой поворот. Это по-русски: урвать и сбежать потихоньку… А вы, милые, — он, едва дыша, начал подправлять светящийся ореол над головой старицы — так про себя называл центральный персонаж картины. — Вам одним дано сохранить нити, протянутые из прошлого. Вы одни не боитесь ступать на тропинку меж безднами: светом и провалом во тьму. В душе она — та тропинка, и с нее в один миг сорваться можно в безумие… в небытие. Я так шел, меня так вели… Но кто вел?

Он почувствовал, что говорит что-то странное — речь становилась как бы чужой, невнятной. Нехотя, словно боясь встречи с чем-то опасным, оглянулся… за спиной на специальной подставке, сколоченной из деревянных плашек, стоял портрет Женни. Его ангел-хранитель, незримо защищающий душу. На холсте у верхнего края зияла рваная рана.

Сережа вздрогнул и выронил кисть. Потом нагнулся, подобрал, осторожно отложил в специальный желобок, постоял секунду недвижно… Взгляд его перебегал с картины на старинный портрет и обратно. Он начал дышать часто и тяжело, точно остановился после долгого бега.

Огромная темная птица, хлопая крыльями, метнулась к портрету — и откуда только взялась — и острым твердым клювом снова пробила холст — на этот раз чуть левее. Образ ангельских крыл, покрывавших застывшую Женни, разорвался, распался на части. Сквозь дыру в холсте виднелись доски крыльца.

— Нет, нет, нет! — задохнулся Сережа, отмахиваясь руками, будто вокруг него осы вились. — Не хочу больше! Не надо… Оставь меня в покое — я не тот… не тот человек. Тебе нужен другой — честолюбец, ищущий славы, денег! Ищи его. Это не я! Не я… Между успехом и духом я выбираю дух. И всегда… только это. Другого… нет, не хочу.

Но, видно, он не мог сопротивляться той силе, которая приказывала ему, властвовала над ним. Рука его протянулась к лежащей кисти, пальцы, дрожа, судорожно сжали ее. Он обмакнул ее в красное, хотя до сих пор вовсе не использовал этот цвет…

…Через пятнадцать минут, как бы перечеркивая центральные фигуры, на листе акварели возникли глаза с узкими вытянутыми в длину зрачками. Темные, бездонные, жуткие, с красным узором воспаленных белков…

Это были глаза демона. Глаза страха. Сергей почувствовал, будто провалился туда — сгинул в них. Тот свет, который только что озарял картину, померк для него.

Закончив, он отступил на шаг и… завыл! Тоскливо, протяжно, по-волчьи. И ногтями, выпачканными в краске, стал царапать лицо, как бы сдирая звериную маску, прораставшую изнутри — маску того существа, что дремало в нем до поры, свернувшись под сердцем… Оно дремало, и только глухой грозный рык, неслышный никому, кроме него самого, прорывался изредка сквозь телесную оболочку. Он опять услыхал этот рык, и от этого звука хотелось бежать, сломя голову. Но от себя самого не убежишь!

Да, Сережа только теперь осознал весь ужас, всю бездну падения. Он больше не человек! Ведь человек контролирует свои действия, владеет собой… А он не владел! Он был рабом того дикого звероподобного существа, которое жило в нем. В любой момент этот монстр мог овладеть им, заставить делать то, что в здравом рассудке он никогда бы не совершил! Какое-то время его хранила картина — портрет Женни. Ему показалось, что он одолел своего демона, и тот покинул его навсегда. Оказалось, это не так. Тот просто дремал, убаюканный той тихой светлой мелодией, которая рождалась в душе Сергея, пока он смотрел на своего ангела — на ту женщину, которой он, не задумываясь, отдал бы душу, лишь бы она была с ним, лишь бы с нею все было хорошо, и она осталась жива… Она, о которой мечталось ему в далеких юношеских снах, желанная родная душа в женском обличье. Та, с которой его разлучило время, разделив их жизни нерушимой стеной столетия.

Он понимал, дело не в одной только Женни. Дело в чем-то еще — быть может, в силуэте ангельских крыл, осенявших ее фигуру, быть может, в какой-то незримой ауре, которую излучал этот портрет. И вот, когда эта аура оказалась нарушена, когда нападение бешеной птицы разорвало нити холста, зверь проснулся, просунул в душу к нему свой коготь, поддел, повернул… и потащил к себе! И он, Сережа, оказался абсолютно беспомощен перед этой силой — ему было не за что зацепиться…

«Нет, чем так — лучше конец! — пронеслось в голове. — Чтоб меня, как пустой футляр, по земле таскали? Перебьются! Кое-что я сделать все же могу…»

Он сорвал с этюдника свою акварель, с которой глядели в мир глаза зверя, и порвал на мелкие кусочки! Потом кинулся к дому. Вернулся. Подхватил портрет, поднялся с ним на крыльцо, скрылся в комнате. Что-то стукнуло, звякнуло — Сережа недолго возился там: короткий сдавленный крик разорвал тишь сада, замершего перед грозой.

Небо накрывала мутная свинцово-бурая мгла. Багровые отсветы вспыхивали на востоке. Первый резкий порыв ветра рванул деревья, и с яблонь посыпались мелкие недозрелые плоды. Надвигалась гроза.

Сережа нетвердыми шагами спустился с крыльца. Вышел в сад и опустился на землю под ветвями той яблони, которую обнимал, когда уходила Вера. Обнимал и плакал. Он тогда крикнул ей: «Я люблю вас!» Теперь он знал, что пытался позвать на помощь. Таким вот странным способом — объясняясь в любви! И она уловила фальшь, она очень чуткая, она так… похожа на Женни! Только сильнее ее — гораздо сильней. Слава Богу, она вне опасности.

— Прощай, моя придуманная любовь, — шепнул, улыбаясь.

Он подумал, что быть может, если бы лето пошло по другому, если б не случилось того, что случилось — не забрел бы он в тот заброшенный дом — как знать, — они с Верой могли бы… Да, могли ощутить в сердце живое тепло. Чувство близости и родства они уже испытали… Что же, может, своим уходом он отведет от нее беду.

Слабея, он лег на траву, протянув вперед онемевшую руку и ощущая щекой ласку шелковистой травы. Теплый густой ручеек стекал в траву из перерезанных вен. Его быстро впитывала земля.

— Знать бы, какие цветы растут на крови… — его язык заплетался, веки отяжелели.

— Господи, прости… Видишь, ИМ не достался! Здесь с моей помощью ИМ не наделать зла…

Уже проваливаясь в ватную темноту, он услышал отдаленный шум мотора. Машина подъехала к калитке, остановилась. Хлопнула дверца. За ней — калитка.

— Эй, хозяин! — послышался громкий окрик.

Он не ответил — не мог. Немота сковала язык.

— Ах ты, черт! Малхаз! Гляди-ка, он тут. Этого еще не хватало…

Над телом склонилось несколько голов. Сережа какое-то время еще слышал смутные голоса, словно сквозь толстенные двери… Потом все земное пропало — пора было собираться в путь…

И все-таки его не оставили в покое — спустя минут пять он очнулся от нестерпимой боли в руке — ее туго-натуго перевязывали повыше локтя чьими-то подтяжками. Кругом слышались ругательства, надсадное сопящее дыхание, запах перегара и сигаретный дым.

Сергей с усилием приоткрыл глаза. Зажмурился. Застонал.

— Давай, давай! — над ним склонялся кто-то, звонко хлопая по щекам. — Ну, жмурик, давай, нет времени возиться с тобой.