Электричка свистнула, дернулась, набрала ход и растаяла в утренней майской дымке. Кучка высадившихся пассажиров быстро рассеялась. На платформе подмосковной станции остались двое: мама и дочка. На плече женщины — дорожная сумка, в руках — увесистый пакет и бумажка с нарисованным планом местности. Девочка-подросток обеими руками прижимала к себе большую плюшевую игрушку — синюю мышь.

Мышь была грустная. Девочка тоже. Путешественницы озирались, оглядывая окрестности: в здешних местах они очутились явно впервые. По одну сторону платформы стояли блочные одинаковые дома. Тут шумели машины, бойко шла торговля возле крытых рядов небольшого рынка, раздавались тяжкие глухие удары — шло строительство. А по другую сторону — зеленая стена тишины. Лес.

— Ну вот и добрались, слава богу! Тебе не холодно? Легко оделись, а утро прохладное. — Мать пристально оглядела тоненькую фигурку своей девочки. — Росточек мой милый, ты чего такая нахохленная?

— Я не нахохленная, я скукоженная. Засиделась — час почти ехали. — Она взглянула на часы. — Даже больше. Ну что, куда нам?

— Сейчас посмотрим… Так, перейти пути у края платформы в хвосте поезда, войти в лесок, дальше — полем, потом будет деревня. Пройти ее всю насквозь. За ней слева — лес, а справа, чуть подальше — дачные участки за дощатым забором. Но нам нужно дальше: за участками начнется шоссе. Марина говорила, корявое такое, из бетонных плит, вот по нему и двинемся. А там, минут через двадцать ходу, заколоченные дома в лесу… Ну, Веточка, подбодрились, лягушка ты моя путешественница! Новая жизнь начинается. Неужели не интересно?

— Что ты, мам, еще как интересно, только… не знаю.

— Совсем ты у меня зачахла с этой учебой. Восьмой класс позади — а это не шутки, это уже достижение!

Женщина старалась казаться бодрой и оживленной, но за этим сквозила какая-то смутная неуверенность. Ее звали Верой. Верой Георгиевной… Она была тонкой и статной. В распахнутых карих глазах лучилось солнце, пряди вьющихся темных волос выбивались из прически и порхали, словно силясь взлететь — шла так быстро, что дочь едва за ней поспевала…

— Мам! — крикнула Вероника, цепляясь за ее руку. — Мы, кажется, книжку забыли!

— Какую книжку?

— Ну, мою, «Властелина колец»! Мам, как же? Ну, что это! — девочка остановилась, было видно: вот-вот расплачется…

— Ты ее уложила?

— Кажется… Я ее ко всем вещам на столе выложила и тебе сказала еще…

— Звоночек мой милый! Сейчас поглядим… — Вера Георгиевна принялась рыться в дорожной сумке. — Вроде… ну да, не взяла. Ну, прости! Да, не расстраивайся ты так, на днях все равно в город съезжу, вот только Шура появится — с тобой побудет. Много перевозить ведь придется, если решим тут прочно обосноваться… Ты погляди лес какой! Пушистый весь, зелень чистая, цветочки вон… А как ты узнала, что книжку забыли? Догадалась?

— Я просто почувствовала. Поняла, что ее нет. — Веточка обреченно вздохнула и потерла пальцами щеку. — Ладно, пойдем.

Они спустились с платформы по лесенке, пути перешли…

И лес, лес!

Когда две путницы вступили под сень деревьев и на их лицах затрепетали солнечные блики, по верхушкам пробежал легкий шелест. Деревья сообщали друг другу какую-то весть… Лес встречал вошедших, окутывал духом прелой весенней земли, покачивал ветками, на которых порхали зеленые листья-бабочки, звенел птичьими трелями, заманивал хризолитовыми лужайками, над которыми вертелись жуки, плавали запахи, играла веселая молодая жизнь…

Лес нежился под лазурью небес, лес дышал — он раздумывал, он плескался в зеленом дурмане весны и щедро, от души дарил радость и волю к жизни. Этот ясный зеленый свет поглощал все тревоги. Он рассеивал ту нервическую напряженность, которой скованы городские жители, и они оказывались во власти его благодатной свободы. Две девочки — взрослая и не очень — постепенно проникались этой лесной благодатью, свет струился по лицам, и лица менялись — они улыбались, и неясная, еще неуверенная надежда оживала на них.

Мама Вера рассеянно поглядывала на бумажку с планом местности и озиралась по сторонам.

— Веточка, ландыши! И много как — вон целая куртина, а вон еще, погляди — там, за сосенками…

Вздохнула. И подумала: что уж вздыхать — выбор сделан. Только имеет ли право так рисковать — бросить работу в такое трудное время? Ну, продала бабушкины серьги — на первое время хватит, а там деньги будут, только бы закончить в срок перевод… А потом? На что они будут жить, ведь надеяться не на кого, одной приходится дочь растить. А, — новый вздох, — Бог даст, не пропадем, прокормимся переводами. Главное — можно писать, можно всерьез работать…

И словно в ответ широко, протяжно зашумел лес. Вера подняла голову. Хорошо как! Воля какая! Этот лесной гул — как похож на тот гул в душе, что не отпускал ее, звал, душу бередил: все не так! Бросить бы эту опостылевшую работу, это пустое, бесцельное проживание дней… Вот и решилась, порвала — резко, одним ударом разрубив узел, что душил много лет. Редактор в слабеньком неприметном журнале… и этот гул! Будто тяга, которую слышно в печной трубе — гул незримого пламени.

Да, писать! Только это. Больше нельзя без этого — душа болеет. Да и Ветка в городе совсем увяла. Чахнет. По отцу тоскует. Хотя уж три года, как развелись, а она все мается, никак привыкнуть не может…

Вера взглянула на дочку. Та шла, низко опустив голову, глядя под ноги на прошлогодние шишки, которые усыпали тропинку. Толстые корни деревьев застывшими венами проступали под кожей земли. Ветка как-то неловко, — исподлобья глядела на мир вокруг, будто не решалась поверить, что весь он принадлежит ей.

— Миленький мой, как жить хорошо! — вырвалось вдруг у Веры, она швырнула наземь дорожную сумку, подхватила свою хрупкую дочку и закружила ее над землей. У той зарябило в глазах, голова закружилась…

— Ой, мамочка, хватит, не надо!

— Ну вот! Надо же, как ослабла. Все! Никаких занятий, никаких книжек, только воздух, вода и лес. Да?

— Ну, конечно! — Веточка улыбнулась, а потом рассмеялась с таким облегчением, будто душа наконец-то почувствовала свободу. — Мамочка, воздух какой, ты только понюхай! И не жалей ты об этой работе, надо было давно ее бросить. У тебя все получится, ты все сможешь! И напишешь самый лучший в мире роман. Только… — она вдруг помрачнела и сникла. — Только как я без Толкиена?

— Ну вот, на тебе! Мы же договорились, привезу я его… Ага, вон впереди деревня. Значит, идем правильно.

Они шли полем, засеянным то ли горохом, то ли какой-то неведомой горожанам кормовой культурой. Впереди по обе стороны дороги тянулись два ряда низких домиков с огородами.

— Мам, пожалуйста, дай мне ключи, всю связку. Хочу угадать, какой из них наш, от нашего дома.

Вера вынула из кармана связку ключей. Их было семь.

— Угадай самый добрый, самый уютный дом. Нам ведь с тобой еще дом выбирать. Интересно! Вот благодать-то…

И они вступили в деревню.

У заборов облетающие лепестки душистой черемухи, набиравшие силу соцветья сирени, аккуратные грядочки, будто вскопанные по линейке. Кустистые ростки только что взошедшей картошки, тонкие стрелки лука, глянцевый сочный щавель, сизая рассада капусты, бантики огурцов… Жарки — оранжевые огни ярких цветиков. В палисадниках вдоль дорожек стайки розовых маргариток. Посередке каждого дома, наверху — одинокое чердачное окошко, обрамленное наличниками с витиеватой резьбой. У каждого дома рисунок узора разный, цвет тоже разный, у каждого свой. Сарайчики-развалюхи, у кого-то поновее, покрепче, на задах ходят куры, растопыренные, лохматые, — разгорающаяся жара разморила. Лай собак, кукареканье, высверки солнца на трех литровых стеклянных банках, сушившихся на заборе. На многих домах красные звезды — кто-то отсюда уходил на войну…