Она решительно увлекла за собой Веру, шепнув на ходу:
— Не обращайте внимания — мою мать иногда заносит…
И через пять минут они уже доверительно шушукались на скамеечке в густой тени отцветавшей персидской сирени. Алеша, наблюдавший эту беседу со стороны, не верил своим глазам: что такое случилось с матерью — ее словно бы подменили! Елена, помолодевшая, похорошевшая, вся сияла, казалось, от нее исходят токи радости, какого-то особого душевного электричества, заражавшего своей энергией все и вся вокруг. Алеша глаз не мог от нее отвести — он словно впервые увидел, какой редкой, какой одухотворенной красотой была наделена его мать! И, похоже, ее обаяние с первого взгляда покорило и Веру. Она сидела, вся подавшись вперед, к своей собеседнице, глаза улыбались, от недавнего напряжения не осталось следа. До слуха Алеши долетали обрывки их разговора.
— Вы знаете, это место какое-то чудодейственное! — поводя руками, словно силясь здесь все обнять: и кусты, и солнышко, и траву, — говорила Елена. — Я как впервые сюда приехала — такой прилив сил почувствовала — не описать… Знаете, вера в себя, что ли, вдруг появилась — не знаю. Только мне показалось: все теперь по плечу, любую роль сыграю — и классику, и современное что-нибудь — все, все! Чехова, Островского, да что там… Шекспира! Да! Вы, наверное, думаете, что я этакая чудачка восторженная…
— Что вы, Леночка, что вы, — перебила Вера, — я точно такая же. Я ведь, Леночка, в графоманство ударилась — роман села писать. Вот так! Не знаю, блажь это или настоящее что-то, но только ничего лучше этих минут, когда сижу за машинкой, в жизни не знала. И началось это здесь, сразу же как приехала…
— Точно водой живой напоили, да?
— Именно — точно живой водой. Как это вы хорошо сказали.
— Вера, а ведь мне дали роль! Вчера утвердили на худсовете. Главную роль, представляете?
Тут Алешу позвала бабушка, и он не услышал продолжения разговора. А когда, напоив Киру Львовну горячим чаем, кинулся в сад, Вера уже прощалась с Еленой, стоя возле калитки. Они держали друг друга за руки, как школьницы, только что не целовались… Видно было: обе с полуслова понимают друг друга.
— Обязательно зайду, обязательно! — обещала Вера, — вы тоже к нам приходите, Алеша дорогу знает… Ох, Леночка, как хорошо, что мы встретились! Гляжу на вас и сердце радуется — не одна, значит, я такая… сумасшедшая. Кушать нечего, а она о творчестве думает!
— Вы не сумасшедшая, а самая что ни на есть настоящая! Господи, как же мне жалко вас отпускать! Ну ничего, я к вам на днях загляну — вот только разберусь с репетициями, ритм рабочий налажу — и к вам! Алешка, что ты там маячишь в кустах, провожай гостью. А вы, Верочка, на маму мою не сердитесь — она не злой человек, просто характер у нее, прямо скажем, не сахар. Ей бы полком командовать, а она всю жизнь на кухне у плиты простояла, не нашла себя.
— Что вы, Лена, я не сержусь. Мне неловко ужасно — старого человека так волноваться заставила. Но вы понимаете — не могла я Алешу, на ночь глядя, одного отпустить… Вы уж за меня еще раз извинитесь, успокойте ее.
Уже выходя за калитку, Вера обернулась, чтобы помахать на прощанье. Мать и сын, обнявшись глядели ей вслед.
Падавший сквозь листву солнечный свет мерцал на их оживленных лицах. И глядя на этих двоих, прильнувших друг к другу, Вере отчего-то стало не по себе. Какая-то смутная мысль кольнула ее, словно сигнал об опасности. Но Вера решительно велела себе гнать пустые страхи.
«Теперь — Сережа, — думала она, бодрым шагом направляясь к его участку. — Поглядеть на него, предупредить о Манюне — и поскорее назад к девчонкам».
Сережа был на веранде — пил чай. Он не сразу ее заметил: сидел за столом, обхватив ладонями голову и глядел в сад. Видно, долго так сидел в неподвижности — похоже, чай уж совсем остыл.
— Ох, Верочка! — он поднялся навстречу с каким-то испугом, точно его застали врасплох за постыдным занятием. Не сразу взглянул на нее, все прятал глаза, а руки шарили по столу, хватая и переставляя с места на место предметы: ложку, сахарницу, заварной чайник…
Вера, заметила, что руки его дрожат.
— Доброе утро, Сережа! Вот, пришла отругать вас: совсем нас забросили… Сколько планов было у нас — в лес сходить, на пруд, в Свердловку, не говоря уж о нашей тайне!
— О какой… тайне? — словно с усилием выговорил Сергей, стоя навытяжку перед Верой и все так же не поднимая глаз.
— Как о какой? А клад? Или вы и о нем позабыли? — посмеивалась Вера, поднимаясь к нему по ступенькам. — Ох, Сережа, не слушайте вы мою болтовню — я просто пришла вас проведать. И успокоить — Маша у нас. Вы, наверное, перенервничали: шуточное ли дело — дочь пропала. Я смотрю — на вас лица нет, небось, всю ночь глаз не сомкнули? Это моя вина, Сереженька, каюсь — засиделись вчера за чаем, за разговорами, не успели оглянуться — потемки. Не пускать же девицу по лесу ночью одну — вот и…
— Да я особенно не беспокоился, — перебил Веру Сергей. — Знал, что она у вас.
— То есть как… знали? — переспросила та. — Вам кто-то сказал?
— Нет, никто мне не говорил. Просто знал — и все! Потому и не волновался о Машке. Знаете, интуиция большое дело. Я давно убедился, что логика только одна из относительно изученных областей на карте, именуемой «человек».
— Вы, Сережа, в этой карте что-то новое для себя поняли, да? — Вера подошла к нему, стараясь перехватить его взгляд. — Что-то случилось, ведь вы на себя не похожи! Скажите, что на вас так подействовало, откройтесь… ну, хоть бы и мне. Ведь я волнуюсь за вас, нельзя же так, честное слово… шарахаться от людей! — она выпалила это, сердясь на себя, на то, что слишком открылась. Что говорить, тянуло ее к нему… крепко тянуло. И вот она стоит перед ним, равнодушным, холодным, со своей ненужной заботой, а ему ровным счетом на это плевать — вон, даже глаз не поднимет.
Она хотела было уж повернуться, чтобы уйти, но Сережа при последних ее словах как-то весь дернулся, точно его током ударило, глянул на Веру, и в глаза его она увидела такое смятение, такую боль, каких никогда ни в ком не видала. Она покачнулась, но он бережно обхватил ей запястья, ладони пожал — ласково так, ободряющее… хорошо пожал. Было в этом пожатии что-то еще… нежность? Мольба о прощении? Вера не разобрала. Но обида и возмущение разом угасли — рук своих не отняла.
А Сережа говорил — путанно, сбивчиво, радуясь решимости выговориться, и смущаясь невнятности своих мыслей…
— Вера, вы простите, если я вас чем-то обидел. Я весь и вправду измаялся — мешанина в душе. Но не во всем, не во всем, кажется, кое-что проясняется… Вера, меня ведут! Я понял, в чем смысл, я нашел… Ох, как трудно все объяснить!
— Сереженька, вы не волнуйтесь, я постараюсь понять. Вы потихонечку… не спешите. Не опасайтесь неясностей. Вы расскажите, что чувствуете — самое смутное, самое странное… У меня ведь тоже полная неразбериха. Страх какой-то в душе.
— И у вас? — он крепче сжал ее руки. — Вера, сядьте вот сюда, рядом со мной, только не отходите никуда, а то все, чем хочется поделиться, уйдет.
Вера послушно присела на стул подле него. Она видела — ему страшно хотелось выговориться, но в то же время что-то мешало. Он словно бы раздвоился: один — прежний Сережа, которого она знала, и считала близким по духу, и другой: новый, чужой с неподвижным застывшим взглядом, настороженный, замкнутый, угнетенный какой-то навязчивой мыслью. Этого незнакомца Вера побаивалась. Было в нем что-то мертвенное, даже голос менялся — становился низким, глухим. Это преображение знакомого, светлого человека в иное обличье было похоже на смену масок. Точно кто-то кнопочку нажимал, и хлоп — готово дело! Человека как подменили…
— Понимаете, Вера, во всем, что мы делаем, как живем, суета, торопливость, натуга какая-то… Это все ненастоящее, неживое! Я вот приехал сюда… Потянулся, поднялся… встряхнулся что ли, и увидел — нет, так жить нельзя! А как? Вот картины мои. Поначалу думал — вот оно, настоящее, вот она, радость! А потом вижу — нет, и это не то — все придумано и просчитано — то же самое рацио, а творчество — это же чудо! Этого чуда мне всегда не хватало. Я понял — надо идти к нему, перелопатить в себе все до косточки, чтобы открыть эту силу, выпустить на свободу как соловья… Он в клетке-то не поет! Чувствовал — вот сейчас, еще день, мгновенье — и запоет душа, освободится, взлетит… Но силы ее уже не те — устала, толчок ей какой-то нужен…
