В нашем распоряжении есть еще много других фактов, подобных этим и даже более ужасных. Но — пока разве недостаточно и того, что огласили местные газеты?

По каторжной анкете, приводимой г. Базилевичем, по разным причинам, вроде указанных выше, ста тридцати заключенным было дано 5625 ударов розгами.

Пять тысяч шестьсот двадцать пять!..

Жаловаться?.. В той же псковской газете сообщается, что заключенные жаловались… Это был героизм: они излагали свои жалобы самому г. Хрулеву, и тут же стоял начальник тюрьмы. Господин Хрулев человек гуманный. Газета приводит две его чрезвычайно благодушные фразы, которые, по-видимому, должны были бы утешить и тех восемь человек, которых пороли из психиатрических соображений, для пользы бедного маниака, и того Николая Иванова, которого в глухом каземате три человека (?!) душили за горло и заливали кровью. Первым, г. Хрулев сказал: «Дело прошлое, надо простить!» Второму: «Это было давно, надо забыть!..»[219]

О, я, конечно, понимаю: это г. Хрулев только поддерживал престиж власти. Может быть… вероятно… скажем даже, наверное, наедине с г. Черлениовским г. Хрулев так же гуманно и мягко сказал свое «надо простить» и истязателю… Он только не принял в соображение, что есть вещи, которые не покрываются простым благодушием. У него просили справедливости, а не прекраснодушия. А отказ в такой справедливости доводит до крайнего отчаяния.

И вот после «ревизии» господина Хрулева сто пять человек решаются голодать, а тюремный начальник напутствует их… розгами… Жестокость всегда цинична!

Таковы известия псковской прогрессивной газеты. В Пскове есть еще газета монархистов «Правда». Передо мной номер 82-й этого националистического органа (от 14 декабря). Тут есть статья: «Россия, Америка и евреи», есть нападки на елецких «кадет», «втершихся в городскую думу», вообще все, что можно обычно встретить в органах этого рода. Но есть также статья о тюремных патронатах и затем, будто обведенная траурной рамкой, бросается в глаза заметка: «По поводу порядков в нашей каторжной тюрьме».

«Когда появилась в „Псковской жизни“ первая заметка о порядках, установленных г. Черлениовским в местной каторжной тюрьме, — пишет сотрудник газеты, подписавшийся буквою И., — мы ожидали, что по поводу изложенных в ней некоторых фактов последует если не опровержение, то какое-либо разъяснение из официальных сфер, тем более что в заметке сделаны были прямые ссылки на личность главного начальника тюремного управления и на его отношение к обнаруженным ревизией тюрьмы некоторым непорядкам…

Ни разъяснений, ни тем более опровержений не последовало… что дает нам известное право заключить, что большая часть данных, приведенных в письме арестанта, соответствует действительности… В настоящее время новым подтверждением служат факты, оглашенные „Жизнию“ от 13 декабря».

Отсюда газета заключает, что начальник псковской тюрьмы, прибегая к описанным карательным и репрессивным мерам, «далеко перешел за пределы разумной и неизбежной строгости»…

До сих пор газета держится условно в пределах сообщения «Псковской жизни». Но дальше она говорит прямо от себя, что, по ее мнению, г. Черлениовский «…вполне заслуживает обращенные к нему не только со столбцов местной печати, но и со стороны всех знакомых с его тюремной деятельностью частных лиц обвинения в жестокости и полной бессердечности»…

Не принадлежа к категории лиц, «которые желали бы обратить наши тюрьмы в богадельни», автор статьи находит, однако, что «начальник тюрьмы все же должен смотреть на находящегося в его ведении заключенного… как на человека, а не как на бездушную, обреченную на безысходные страдания тварь, по отношению к которой допустимы всякие насилия и, что еще хуже, — издевательства». Поэтому, — заключает автор заметки, — «мы объявляем себя всецело солидарными со взглядами, излагаемыми по поводу деятельности г. Черлениовского в местных газетах, и разделяем выражаемое ими чувство искреннего возмущения»[220].

Итак, весь Псков знал о том, что жестокость тюремной администрации давно вышла за пределы «разумной строгости», что в тюрьме с заключенными обращаются не как с людьми, а как «с тварями». Ужасы псковского застенка, просачиваясь сквозь его стены, возбуждали в городе осуждение и негодование…

Не значит ли это, что мера истязательства переполнена? Эти ужасы вышли уже за пределы крайних политических разноречий, даже крайних политических страстей. Это мучительство и эти страдания заставляют смолкнуть политику, апеллируя ко всякому сердцу, в котором еще не вполне заглохло человеческое чувство, вызывая движение сочувствия и жалости даже к политическим врагам, чувство гнева и отвращения к таким союзникам…

Теперь Псков является ареной захватывающей и потрясающей трагедии. 15 декабря в «Псковской жизни» писали, что «голодовка в тюрьме продолжается. Некоторые из голодающих проявляют большую слабость… Тюрьму посетил жандармский офицер г. Злобин…» Этот ужас продолжает, значит, висеть над городом, объединяя общество в одном чувстве. Но что может сделать общество? Растерянная администрация предоставляет местной прессе кидать свои страшные обвинения… А в это время сто пять человек пытаются умереть, а тюремная администрация, быть может, опять розгами стремится возбудить в них охоту к жизни.

Верхотурье, Вятка, Пермь, Вологда, Зерентуй… Теперь Псков! Что это за ужасная «автономия истязательства» за этими каторжными стенами!..

1911

О «России» и о революции^*

В «России» (№ 1872) в связи с псковскими событиями появилась статья, озаглавленная: «Прокламационная литература». Официозному органу угодно было поставить меня в центре этой ужасной литературы и еще более ужасной революционной интриги.

Господин Короленко, по словам «России», заявляет будто бы, что в основу своего выступления он кладет «ряд документов»… «Он забыл, однако, прибавить, что все, им рассказываемое, является буквальным воспроизведением революционной (?!) прокламации, озаглавленной „Ко всем социалистическим партиям в России и за границей от политических арестантов псковского централа“». Таким образом, продолжает автор статьи, «пред нами еще одна попытка отстоять революционные задачи»…

Начну с того, что Короленко совершенно определенно указал печатные источники (а не «документы»), которые положены в основу заметки «Истязательская оргия». Это, во-первых, статья господина Базилевича в «Речи». Это, во-вторых, местная прогрессивная газета «Псковская жизнь» и это, в третьих, местная же правая националистическая газета «Правда». Ни одна из этих заметок не составляет не только буквального, но и никакого воспроизведения «прокламации». В «Псковской жизни» была помещена не прокламация, а просто «письмо из тюрьмы». Псковская «Правда» его перепечатала, прибавив от себя, что, по ее мнению, г. Черлениовский «вполне заслуживает обращенные к нему… со стороны всех знакомых с его тюремной деятельностью частных, лиц обвинения в жестокости и полной бессердечности», что псковская администрация смотрит на арестанта не как на человека, а как на «бездушную тварь, обреченную на безысходные страдания и, что еще хуже, — издевательства».

И это «все (?!) буквальное воспроизведение революционной прокламации»? «Россия», очевидно… заблуждается: это просто свидетельское показание правой газеты, утверждающей, что тюремные жестокости вызывают негодование в обществе, независимо от «правых» или «левых» убеждений. Речь идет о самом элементарном бесчеловечии… Это крик возмущения, и «официозу» было бы небесполезно научиться, наконец, отличать такие крики от революционных призывов.

Однако раз уже «Россия» упомянула о «прокламации», которую якобы я воспроизвел буквально, то и мне приходится обратиться к этому документу. В ней политические заключенные говорят о том, что, «оторванные от родной стихии революционной борьбы», они некоторое время пытались еще бороться за свои человеческие права. Порой, «платя жизнию», им удавалось, по их словам, «приводить в замешательство своих врагов, не находивших „законных“ оснований (sic) для своих действий». После суда они очутились перед перспективой «законной» порки в центральных тюрьмах, под давлением, во-первых, «каторжного» закона, во-вторых, — еще более отягчающих его временных правил и, в-третьих, — личного усмотрения тюремщиков. Изолированные не только от внешнего мира, но и друг от друга, они «теперь думали только об одном: об устранении всяких с своей стороны поводов для применения розог».