— «Правда!.. — Ленинградская Правда!.. Красная газета!.. Московская Рабочая газета!.. — 3 копейки — Московская Рабочая газета»… И опять сначала:
— «Правда!.. Ленинградская Правда!»… А уж кому нужна газета, тот сам <берет>. Смотришь — одну какую-нибудь, ну примерно — «Правду» — меньше других покупают;
— тогда наскоро ее проглядываешь (одни заголовки) и начинаешь усиленно ее «подсватывать», как отец — засидевшуюся в девках старшую дочь «через» голову которой младшие — шустрые норовят замуж идти:
— «Правда! — Доклад товарища Троцкого!.. Новые выступления оппозиции!»…
Совсем другое дело вечерняя газета: — тут у газетчиков разыгрываются алчность, азарт, борьба конкуренции. Еще задолго собираются, становятся в очередь на Николаевском вокзале перед газетным киоском, куда принесут «Вечернюю» для раздачи… Принесли!.. — с криком бросаются газетчики к прилавку киоска, жадно, как добычу, хватает каждый свою стопку газет и бросается бежать, просчитывая на ходу. Разбегаются от Николаевского по радиусам:
— по Невскому, по Лиговке, по Старо-Невскому… Точно современные евангелисты бегут газетчики в мир, неся «благую весть», что вышла «Красная Вечерняя Газета»! — И каждый газетчик спешит, боится, что не ему попадется самый свежий покупатель… А с «Вечеркой» — беда: — сразу не распродашь в первый момент, — так уж не продашь совсем — «засол»!..
Торговала я в Ленинграде с месяц; затем заключенного Ярославского перевезли в Москву, за ним немедленно переехала туда и я. В Москве торговать газетами оказалось не в пример труднее чем в Ленинграде: — конкуренции больше, а грамотеев, т. есть читателей меньше… А люди в Москве вредные, несочувственные!.. Бывало сядешь где-нибудь на ступенечках — гонят и дворники и «менты»-сволочи. Зайдешь предложить газеты в столовую поприличнее — «вышибают» заведующие… Поторгуешь день — из дому выйдешь в шесть утра, домой вернешься в восемь вечера — денег мало, а ноги в крови, натерты… Еще бы ничего, если б так — себе на харчишки и ладно, а то ведь знаешь: — к пятнице (день передач) нужно хоть 3–4 рубля скопить — «кучерявенькому» своему на передачку!..
Я бы, конечно, имея университетский диплом, могла поступить на службу, но жалко было с улицей расставаться, — хотелось испытать «блатную» жизнь, — научиться воровать… К тому же самый вид советских учреждений,
— чистеньких, самоуверенных и неприступных вызывал во мне всегда нечто вроде приступа морской болезни… И идти служить в эдакое гнездо «книжников и фарисеев»!..
Я предпочитала биться на тротуарах, набиваясь с газетами… А тут еще, то — в Гепеу за справкой беги, то с передачей полдня провозишься, то — к прокурору на Спиридоновку (или, как я называла — «козла доить» — аналогия по продуктивности). Случалось, — наберешь с утра газет, займешь очередь у прокурора и тут же в очереди, в здании прокуратуры, торгуешь. Кой-кто из женщин восхищается:
— «Вот баба — бойкая, ловкая!.. Уж эта выхлопочет своего мужа». Да, уж — выхлопотала!..
Особенно хорошо шли у меня газеты 2 раза (тогда я еще в Ленинграде была). Во-первых — когда бомбу в Гепеу бросили. Газетчики наши вяло выкрикивали в этот день, как всегда, «тезисы», предложенные из редакции; я одна, просмотрев газету, обратила внимание на пикантную сенсацию. Стою эдак на Невском проспекте и как кто мимо идет, — громко, отчетливо, глядя в сторону:
— «Бомба в московском ОГПУ! — Красная вечерняя газета!..»
«Бомба в московском ОГПУ» — Прохожий останавливается как ошарашенный дубинкой. Руками, дрожащими от волнения, вытаскивает кошелек и разворачивает газету… Каждому, как, все равно — подарок к именинам: — кто же в Советской России не ненавидит ОГПУ…
Второй раз бойко шли газеты, когда двое хулиганов в Екатериновском парке изнасиловали восьмидесятитрехлетнюю старуху… Честь и слава хулиганам насилующим восьмидесятитрехлетних старух!.. Пошли им бог долголетия и успехов в их доблестных делах газетчикам на радость!..
Чтобы окончательно погрузиться в беспризорную жизнь, ушла я от тетки, у которой проживала в Москве, и решила жить с беспризорными… Объявив тетке, что ухожу от нее совсем, вышла, как всегда, торговать газетами… Под вечер начинаю подумывать, что пора бы поразмыслить о ночлеге. Подхожу к мальчику, просящему возле булочной подаяния: — «Мальчик, ты не из беспризорных ли случайно?» — Испуганный взгляд белесых глазенок: «Ой, нет, тетенька! — У меня отец, мать… Я с матерью живу». — «Да, нет, я ведь… не в том дело… Мне вот самой ночевать негде… Я вот и думала, ежели ты — из беспризорных, то и мне покажешь где можно ночевать без денег и где документов не спрашивают».
— «Это я могу, — там же где и сам ночую… Пойдем вместе ночевать?»
— «Пойдем. Вот и хорошо!»
— «Только ведь не сейчас?.. Мне газеты бы доторговать…»
— «А я еще постреляю маленько».
Ночью он ведет меня в скверик на Арбатской площади, — с наивной словоохотливостью, сидя со мной на скамейке в скверике, выкладывает мне свою жизнь: — был в деревне пастушком, в городе — недавно, — «днем “стреляю”, а вечерами по карманам балуюсь…»
Устраиваемся спать; я — на одной скамейке, он — на соседней… Только засыпаю, как просыпаюсь от чьего-то непрошенного объятья; передо мною — длинный верзила, прилично одетый и изрядно пьяный… Упрашиваю его не приставать ко мне. На помощь мне приходит мой маленький сосед: — «Ты эту тетеньку не обижай, — она не “гулящая”, она только газетами торгует!.. — «А ты кто еще такой, чтобы заступаться? — Или ты может сам ее —… Смотри, — я тебе всю морду искровеню — щенку!..» — «Как бы тебе самому от меня не попало!!!» — важно вставляет мальчик и затем хвастается мне на ухо: — «Ты ничего не бойся, — у меня “финка” есть…» — «Прения» продолжаются. Лежу под перекрестным «матом» «сторон». Наконец верзила уходит, обещаясь обесчестить противоестественным способом покойную бабушку противника… Я в душе своей решаю каждую ночь брать себе на ночлег эдаково ребенка, который сам еще не опасен, а других отводит… Пока продолжаю прерванный сон; наутро мой маленький товарищ говорит мне: — «Ну, а теперь тебе умыться надо». На лице у меня — размытая росой типографская краска от вчерашних газет, смешанная с пылью тротуаров…
Нужно было не опоздать за газетами, пока что общественные уборные были заперты до 8-ми часов, и поэтому умываться пришлось идти под желоб трубы, благо накануне был дождь и вода с крыши по трубе сочилась…
Больше я своего маленького защитника так и не видала, а идти без него ночевать в сквер, где может со мной сделать что захочет любой верзила, — я считала слишком рискованным, а потому на другой день, с наступлением ночи просто «шлялась» из улицы в улицу, избегая останавливаться в опустевших и переходя в те, которые еще жили ночной жизнью… Гасли пивнушки сперва на Смоленском, затем на Арбате… Гасли «киношки»… Город погасал и умирал постепенно, как тело умирающего от конечностей к центру… Таким образом, идя просто на свет, я понемножку вышла на Тверскую, по дороге стараясь кому-нибудь всучивать недопроданные газеты… Совершенно неожиданно для самой себя, очутившись на Тверской, я обрадовалась: — здесь не было никаких признаков замирания на ночь; — тут в крайнем случае, на худой конец, можно просто проходить до утра, не вызывая никаких подозрений…
Остановившись на углу, я постепенно разглядела своеобразный характер проплывавшей толпы: — проплывали все — одни и те же, в ту и другую сторону, точно в «кадрили» или «полонезе» по бальному паркету, — порою из одной группы в другую обменивались шутками, окликали друг друга, — большинство казалось были знакомы между собой… Среди этих проституток и завсегдатаев этого «дома терпимости под открытым небом» я сразу почувствовала себя как на балу в незнакомом доме, где никого не знаешь, и куда еще вдобавок явился в неподобающем костюме: — проститутки, по обязанностям профессии, были принаряжены, я же шла в потрепанном пальто, впитавшем в себя не один слой пыли с московских улиц… Пробиваясь сквозь толпу, выплыла я, как на отмель, на Страстную… Впрочем, сейчас эта «отмель» тоже была залита приливом толпы… Здесь становился ясен смысл того, что творилось на Тверской: — там не просто плыли куда-то, как казалось на первый взгляд, и выставлялись на показ <, там> и — оценивали, здесь же на Страстной заключались самые сделки, сторговывались… У высокого ларька Моссельпрома, как у маяка останавливались сговориться меж собой о чем-нибудь те, которые на минутку не хотели быть смытыми людской волною… В тени уборной, на мусорном ящике какие-то хлопцы, прилепив к ящику зажженный огарок, играли в карты, ничуть не смущаясь близостью «легавых» и «ментов» (очевидно — фаталисты: — так и так пропадать от изоляции!)…
