Но Ярославский твердо решил не иметь больше дела с эмигрантской печатью. Когда А. Ф. Керенский, которому Ярославский давал почитать рукопись повести «Бродячий лектор», возвращая ее, сказал: — «Зачем же вы ее берете? — Мы бы с завтрашнего дня начали ее печатать в наших “Днях”… Вот Минор[11] тоже находит, что она подходит…» — Ярославский однако решил: — «Чем печатать в “Днях” — лучше совсем не печатать». Ближе сошелся Ярославский в Париже с анархистами, в частности с тов. тов. Бергманом и Волиным (Эйхенбаумом)[12]. Последний — интереснейшая и симпатичнейшая фигура — в эпоху Гражданской — ближайший сподвижник Махно и, так сказать, — теоретик «махновщины»…

Пока Ярославский тосковал по Советской родине, я, лично, спешила изучать жизнь Парижа (а когда были мы в Берлине, то — Берлина), причем главным образом определенную сторону этой жизни: — ночлежные дома, кабаки, преступный мир, проституцию… (Недаром Ярославский еще в России говорил мне: — «Стоит мне на минуточку оставить тебя одну посидеть где-нибудь в скверике, и я могу быть уверен, что вернувшись, застану тебя в обществе проституток или карманников!..»)

Есть в Париже улица — «Рю де Соль»… «Рю де Соль» знает не каждый истый Парижанин. Но бродяги ее знают. Она, между прочим, расположена в довольно буржуазном районе… Среди буржуазных улиц затерялась одна не столь буржуазная, совсем коротенькая и кривая, как курильная трубочка старого кабатчика… Когда входишь на «Рю де Соль», все дома ее сразу же видны на перечет… На одном из них, узеньком, втиснутом меж двумя другими, у входа отвисает чуть жалобно, выцветший красный флаг…

В подъезде, на ступеньках и возле этого дома толпятся бродяги: — мужчины, женщины, с ними — дети… Их всех собрал сюда под красным флагом не Коминтерн, не Ленин, не Мопр[13], — нет, — барон Ротшильд. И вообще красный флаг, в данном случае играет роль не знамени, а отличительного признака: — в этом доме помещается еврейская ночлежка, содержащаяся на средства Парижской еврейской буржуазии, главным образом — Ротшильда…

Ночевать мне там не случалось, но я проводила там целые дни, приходя под предлогом «обедать»… Там я беседовала с ночлежниками и изучала быт… В ночлежке этой в течение двух месяцев каждый — все равно Парижанин или даже совсем иностранец — получает совершенно безплатно ночлег, чай с хлебом, обед и ужин. Кормят почти досыта и, во всяком случае обед много питательнее и сытнее чем в советских УСЛОН’ах и исправдомах… Ночлежка на «Рю де Соль» — еврейская ночлежка, но по тому же образцу в Париже имеются Лютеранская и Католическая ночлежка… Если вспомнить, что в Советской России ночлежные дома платные, еда в них тем более за деньги, если подумать о том, что «Ермаковку»[14] совсем ликвидировали, невольно приходит на ум, что даже буржуазная благотворительность совсем не так безполезна и во всяком случае во всей своей смешной сантиментальности стоит все же выше черствой «социалистической» опеки большевиков! — Барон Ротшильд — вашу руку! — я вас не знаю, но право же вы порядочнее лицемерной сволочи из Моссовета! — вы гораздо порядочнее!

О ночной жизни Парижа скажу только, что в Монмартс-ких кабачках вышибалы-официанты дерутся и вышибают нищих так же вульгарно и больно как в Москве на Самотеке, — что парижские апаши — такие же задушевные ребята как наши «Митьки Малаи» и «Сережки Рыжие», и что вообще — жизнь везде одинакова…

В Париже мы пробыли недолго — всего два месяца; — Ярославский настаивал, чтобы возвращаться в Россию. Мне это было не очень по душе; у меня имелись свои, совсем другие планы: — вот бы связаться с Махно, который тоже находился в Париже, и можно было бы затеять веселую игру на Украине, — отчаянную игру, левую игру, истинно-революционную и революционную по-«блатному»!.. Но Ярославского эти мои планы не прельщали, он упорно думал только о Советской России, а очень уговаривать его я даже не считала себя вправе: — как можно насиловать совесть человека? — А человек определенно считал себя виноватым перед революцией и советской страной и хотел свою вину искупить…

— Еду в Россию расстреливаться… А если большевики меня не расстреляют, — тем лучше! — И он поехал на советскую родину, которая его так отвратительно, так тупо не поняла!..

За Александра Ярославского — не только как за любимого, — как за соратника, как за однодельца, — как за «клиента» (выражаясь по-нашему, по-блатному), а прежде всего как за гениального поэта, загубленного вашею бездарностью — клянусь я отомстить!.. И не только за него — за расстрелянных поэтов: — Гумилева, Льва Черного, загадочного Фаина, — за затравленного и доведенного до самоубийства, Есенина!..[15] И еще клянусь отомстить за того несчастного стрелка, чья рука поднялась, чтобы дулом нагана выключить гениальный ток мысли из мудрого мозга Александра Ярославского, — за всех расстреливающих стрелков, под гипнозом ваших лицемерных, лживо-революционных слов, идущих беспечно на преступление наемного или подневольного убийства, — за всех их «не ведающих, что творят» клянусь отомстить словом и кровью… И клятву эту я исполню, если только, разумеется, этой моей «автобиографии» не суждено стать «автонекрологом»…

А пока продолжаю. Из Штетина на пароходе вернулись мы в Россию после годового отсутствия. Ярославский, как маленький ребенок, радовался русской речи на улицах, антирелигиозным плакатам в книжных витринах, а больше всего — Октябрьским демонстрациям…

— «Я рад, что я вернулся… А ты не сердишься на меня, Женичка? — шептал он, умиленно глядя на демонстрацию и сжимая мне руку. — Тебе, — я знаю — хотелось остаться». Эти дни были одними из самых счастливых в нашей жизни.

Когда Александра Ярославского арестовали, — я сразу пошла в «шпану». Я уже подробно указывала выше, какое колоссальное социальное значение придаю я «босячеству» и почему именно. Если бы я была интеллигенткой «Абра-мовиче-Дановского» типа[16], то дело бы ограничилось теоретическим признанием, и — все.

Но как я уже упомянала, — я люблю быт! К тому же у меня с детства — страсть испытывать все на собственной шкуре…

Какая пошлость — со стороны сочувствовать уголовному миру, наблюдать его сбоку, или даже вдаваться в «социальные эксперименты» — <с> переодеваниями, как некоторые эксцентричные западные журналисты, которые, переодевшись босяками, на одну ночь приходили в ночлежку или проникали в подозрительную трущобу, с тем, чтобы прямо оттуда — в утреннюю ванну смыть с себя всю эту грязь и — о, кошмар! — а вдруг — вошь!

Нет, я решила погрузиться в «шпану» по-всамделишному, и не как «знатная иностранка», а как равная — я решила научиться воровать…

Прежде меня удерживала привязанность к Александру Ярославскому, — теперь я была свободна, — конечно, я и теперь имела обязательства перед ним, — «засыпавшись», я могу скомпрометировать его, но соблазн был слишком велик, — я не совладала с собой…

Легко сказать — «украсть»!.. Это все равно что сказать — «Пойду с горя делать концерты на рояле!..» — Так с первого разу — только потому, что деньги тебе до зарезу занадобились и ты, наконец, решился на кражу — не украдешь!.. Для кражи мало преступного намерения, кража — <в> полном смысле слова, ремесло. Без таланта здесь еще в крайнем случае обойтись можно, но без навыка, без предварительной подготовки — никак!..

Я вначале даже не знала как приняться за это дело (только фрукты и сласти с прилавков гастрономических — удавалось таскать с первого же дня, но ведь это же неинтересно!). Итак воровать я научилась не сразу, — сначала пошла газетами торговать… Нравилось мне, что — целый день на улице, что — среди вороватых, хулиганистых мальчишек…

Самый напряженный, самый патетический момент дня для газетчика, это — момент выхода «Вечерней Красной»… Утренняя — та расторговывается исподволь, почти уютно… наберешь с утра всех утренних газет понемножку, — сядешь с ними, бывало, спокойно где-нибудь на Невском на ступеньках и декламируешь: