Рождение Бог весть какими шел путями, Чтоб видеть, слышать, просто жить. Из лыка первыми сетями Меня пытались изловить. А я в воде, подобно блику, Был удивительно живуч, Взлетал, над лесом легче крика И прятался в наплывах туч. И не случайно, Лишь стемнеет, Сажусь я молча на крыльцо. Моя душа, как даль, светлеет, Подставив космосу лицо. От непонятного застыну, Чему-то горько улыбнусь И, распрямив внезапно спину, Навстречу звездам засвечусь. Бесконечность
Борода на широкой груди, И ручищи — дубовые плахи. Возлежит он в посконной рубахе. Бесконечность его впереди. А ведь был он — солдат хоть куда: Он в разведку ходил, а в атаке — Не видали такого рубаки! На подушке алеет Звезда. Он как будто глядит из-под век, Вспоминая, чего не успето? От забот задыхается лето, Да не властен помочь человек. Не прибавить теперь, Не отнять — Все свершилось от точки до точки. Возле гроба горюнятся дочки, Сыновья попритихли и зять. Встрепенулся подстреленно крик — Не сдержалась студентка, меньшая… Головою вот-вот покачает — Не любил беспорядка старик. Он предвидел беду наперед — Заготовил себе домовину… Похоронного марша кручина Над толпой величаво плывет. Замирают от марша в груди Громогласные охи и ахи… Возлежит дед в посконной рубахе. Бесконечность его впереди. Рассветное окно Кардиология. Просторная палата. Костлявый кто-то спрятался в углу. Так вот она — за все, За все расплата… Вдыхаю воздух — вязкую смолу. И потолок, как палуба, покатый, От лампочки — зеленые круги. А мысли заблудились вне палаты: Друзья оставлены, Не прощены враги… А тот костлявый, в белом, шевелится, Зовет меня — И я к нему иду. А сам кричу: «Дай руку мне, сестрица!» Но губы лишь бормочут как в бреду. Ночь наседает, но опять не спится, Все кажется: Я здесь давным-давно… За что бы в этом мире зацепиться?! И взгляд нашел рассветное окно. Вечность И до меня за сотни лет С утра, как новоселы, В полях — едва взыграет свет — Гудели важно пчелы. Стояли смирно у воды Покорные ракиты. Грузнели к осени сады Анисом знаменитым. В реке гулял ленивый сом И утка жировала… Одних — забыл родимый дом, Других — давно не стало. За что же я в такой чести — Иду тропой земною… И без меня всему цвести, Но лучше бы — со мною. ВЕРНОСТЬ «Усохла на болоте гоноболь…» Усохла на болоте гоноболь, Копна беспомощно осела у овина… Под ветра вой свою вверяю боль Листу просторному, как снежная равнина. Достанет ли его — беду вобрать, Что на сердце лежит булыжником замшелым? Враги могли повесить, запытать, Железом и огнем терзая тело. Слова текут кровавой бороздой: Орда фашистов. Беженцы. Поруха… И брата жизнь, сгоревшая звездой, И на сто партизанских верст одна краюха. Черным-черно по белому листу: Карателей облава — мы в капкане. Гремят отмщеньем взрывы на мосту… Все в памяти моей, как на экране. За двадцать миллионов дать ответ!.. Гляжу на лист бумажный безнадежно. Да что там лист! Для горестей и бед Была бы впору степь с ее немым безбрежьем. «Не объять материнскую душу…»
Не объять материнскую душу, Беспредельны просторы ее… Ты прости, что покой я нарушу, Житие вспоминая твое. «Житие» — не обмолвное слово, Ты и вправду святая была: На деревне умела любого Отвести от корысти и зла. И умела легко, величаво Уживаться с нелегкой судьбой. Деревенских детишек орава, Как за матерью, шла за тобой. Ты учила не плакать от боли И в работе себя не жалеть. Даже наше тяжелое поле При тебе начинало светлеть. А когда захлестнуло ненастье, Ты, себя втихомолку казня, Материнской суровою властью Посылала в разведку меня… И, склонясь надо мной молчаливо — Состраданье само и любовь, — Ты не взглядом ли раны лечила, Из которых бежала, сочилась Сквозь бинты воспаленная кровь? |
