Инсигна неуверенно взглянула на Питта.

— Но зачем все это? Хорошо, мы полетим к Звезде-Соседке, и об этом никто не узнает. И что дальше?

— А то, что мы сможем сами заселить весь этот мир. Если там есть пригодная для обитания планета…

— Но ее там нет. По крайней мере около красного карлика.

— Тогда мы воспользуемся сырьем, которое там найдем, и настроим множество новых поселений.

— Вы думаете, что там для нас окажется больше места?

— Да. Гораздо больше — если все человеческое стадо не ввалится туда следом за нами.

— У нас просто будет больше времени. Даже одно наше поселение когда-нибудь заполнит все пригодное для обитания пространство вокруг Соседки. Ну за пять столетий вместо двух. И что же?

— Эугения, в этом-то и вся разница. Пусть остальные толкутся, сбиваются в кучу, пусть опять собираются вместе тысячи различных культур, порожденных Землей за всю ее скорбную историю. А нам пусть предоставят возможность побыть одним — тогда мы сумеем создать сеть поселений, общих по экологии и культуре. Ситуация изменится в нашу пользу: меньше хаоса — меньше анархии.

— Но и скучнее… К тому же меньше различий — ниже жизнеспособность.

— Ни в коей мере. Я уверен, что и внутри нашего общества возникнет разнообразие, но теперь уже на общей основе. А посему наши поселения будут жизнеспособнее. Но даже если я ошибаюсь, подобный эксперимент стоит провести. Почему бы тогда нам первым не выбрать себе звезду, не проверить, сработает ли подобная схема? Лучше сразу отдать предпочтение красному карлику, на который никто не позарится, а там посмотрим, сумеем ли мы построить возле него новое общество, более совершенное, чем было до нас. Разве не стоит проверить, на что способны люди, — продолжал он, — когда им не приходится тратить энергию на поддержание бесполезных культурных различий в условиях чуждой внешней среды.

Слова эти взволновали Инсигну. Даже если Янус не прав — человечество убедится, что таким путем следовать нельзя. Ну а если все получится?

Но она покачала головой.

— Пустые мечтания. Соседку быстро обнаружат. Даже если мы утаим сведения о ней.

— Эугения, будьте откровенны: ваше открытие состоялось случайно. Просто вам посчастливилось заметить звезду — ну случилось так, что вы сравнили два снимка одного участка неба. Но ведь вы могли и не заметить эту точку. Неужели другие не могут не обратить внимание на нее?

Инсигна промолчала, но выражение ее лица удовлетворило Питта.

Его голос стал тихим, вкрадчивым.

— Даже если в нашем распоряжении окажется только одно столетие, всего сто лет, чтобы построить новое общество — мы все равно успеем вырасти и окрепнуть. И сумеем защитить себя, когда остальные бросятся на поиски. Мы будем уже достаточно сильны, чтобы не прятаться.

И снова Инсигна не ответила.

— Ну, убедил я вас? — спросил Питт.

— Не совсем. — Она словно очнулась.

— Тогда поразмыслите. Я хочу вас кое о чем попросить. Пока вы обдумываете мое предложение, не говорите никому о Звезде-Соседке, а все материалы о ней отдайте мне на хранение. Они будут целы. Я обещаю. Они понадобятся нам, если мы решим отправиться туда. Ну как, Эугения, способны вы на подобную малость?

— Да, — ответила она тихо. И встрепенулась: — Кстати, чуть не забыла. Я имею право дать звезде имя. Это моя звезда, и я назову ее…

Питт улыбнулся.

— И как же вы предлагаете именовать ее? Звездой Эугении?

— Нет. Я все-таки не дура. Я хочу назвать ее Немезидой.

— Немезидой? Не-ме-зи-дой?

— Да.

— Почему?

— Уже в конце двадцатого столетия считали, что у Солнца должна быть звезда-спутница. Но тогда ее обнаружить не смогли. Самую близкую соседку Солнца так и не разыскали, но в статьях ее называли Немезидой. Мне хотелось бы почтить таким образом память ученых, догадавшихся о ее существовании.

— Но Немезида? Ведь это же какая-то греческая богиня… с довольно скверным характером.

— Это богиня возмездия, законного отмщения, неотвратимой кары. Прежде ее имя широко использовалось в литературе. Теперь мой компьютер снабдил его пометкой — архаическое.

— Ну а почему же предки назвали звезду Немезидой?

— Они связывали ее с кометным облаком. Они считали, что, обращаясь вокруг Солнца, Немезида возмущает движение комет, в результате чего те падают на Землю. Дело в том, что подобные удары из космоса регулярно губили жизнь нашей планеты каждые двадцать шесть миллионов лет.

— В самом деле? — Питт казался удивленным.

— Ну, не совсем так. Эта гипотеза не подтвердилась, но тем не менее я хочу, чтобы звезда называлась именно Немезидой. И еще я хочу, чтобы в анналы была внесена запись о том, что именно я дала ей имя.

— Это я могу обещать вам, Эугения. Вы открыли ее — так и будет отмечено в нашей истории. Ну а когда человечество, от которого мы сбежим, обнаружит свою, так сказать, немезидийскую ветвь, оно узнает и о первооткрывательнице. Ваша звезда, ваша Немезида, окажется первой, которой суждено будет восходить над поселениями оставивших Солнечную систему людей.

…Глядя в спину уходившей Эугении, Питт ощущал уверенность: она не подведет. Он позволил ей дать звезде имя — жест великодушный и хитроумный. Теперь она будет стремиться к своей звезде. И конечно же, будет заинтересована в том, чтобы возле нее выросла цивилизация, подчиняющаяся логике и порядку, способная заселить всю Галактику.

И тут, не успев вкусить блаженства от воображаемой картины светлого будущего, Питт ощутил, как сердце стиснул ужас, прежде незнакомый ему.

Почему именно Немезида? Отчего Инсигна вдруг вспомнила имя богини возмездия?

И чтобы не поддаться слабости, он постарался не думать об этом, как о недобром предзнаменовании.

Время было обеденное, и Инсигна находилась в таком расположении духа, когда чуточку побаивалась собственной дочери.

В последнее время подобное случалось все чаще, но почему — она не знала сама. Быть может, потому, что Марлена становилась все молчаливее, все чаще уходила в себя, вечно была погружена в какие-то размышления, слишком личные, чтобы о них можно было говорить.

Иногда смятение и опаска мешались в душе Инсигны с чувством вины: во-первых, ее материнское терпение часто бывало небезгранично, во-вторых, она прекрасно видела физические недостатки дочери. Ни спокойное обаяние матери, ни буйная привлекательность отца не передались Марлене.

Девочка была невысока и плохо сложена. Нескладеха — так про себя Инсигна называла бедняжку Марлену.

Да, бедная девочка — слова эти не шли у матери из головы и вечно просились на язык.

Невысокая, нескладная. Плотная — но не жирная. Такова была ее девочка. Ни капли изящества. Темно-каштановые волосы прямые и достаточно длинные. Нос чуть бульбочкой, уголки рта слегка опущены, маленький подбородок — и эта вечная углубленность в себя.

Прекрасными были только глаза: огромные, черные, горящие; четкие темные дуги бровей, а длинные ресницы даже казались искусственными. Но всего прочего одни глаза не могли компенсировать, как бы ни очаровывал их взгляд.

Когда Марлене исполнилось пять лет, Инсигна стала понимать, что особо привлекательной для мужчин дочь никогда не будет, и с каждым годом она все больше убеждалась в этом.

Кое-какое внимание уделял девочке Ауринел, которого привлекали ее не по годам развитый интеллект и способность все схватывать на лету. В его присутствии Марлена держалась застенчиво, однако чувствовалось, что общение с ним доставляет ей удовольствие. Она смутно догадывалась, что в объекте, называемом «мальчишкой», может обнаружиться нечто неотразимо привлекательное, хоть и не понимала еще, что именно.

Правда, в последние два года Инсигне стало казаться, что Марлена сумела досконально разобраться, что такое «мальчик». Дочь без разбора поглощала книги и фильмы, слишком взрослые, если не для ума, то во всяком случае для тела — они-то и внесли полную ясность. Но рос и Ауринел: он уже начинал подпадать под власть гормонов, и разговорчики понемногу перестали привлекать его.