16 мая. Сегодня утром получил довольно странное письмо от матери в ответ на мое еженедельное вымученное послание, отправленное в воскресенье. На этот раз в нем нет обычных банальностей: она, много и с нежностью пишет о Габи, слишком явные ухищрения которой тревожат ее. «Ты был прав, — пишет она. — Боюсь, Жан-Луи начинает понимать, что она лишь притворяется, будто любит его». Видимо, Габи призналась матери в том, что произошло в тот вечер, когда мы оставались дома втроем, хотя этому трудно поверить. Но тогда почему мама вспомнила об этом? По-моему, тут какая-то грязная махинация. Какого же ответа она ждет от меня? К счастью, сегодня во второй половине дня я увижу Сильвию. Возле нее я сразу обретаю покой.

Я знал, что Жорж приедет в Булоннэ лишь к вечеру, и, ускорив шаг, добрался до усадьбы быстрее обычного. Напрасно я искал Сильвию в доме; я нашел ее позади оранжереи, где она принимала солнечную ванну. Она лежала в купальном костюме на шезлонге, глаза ее были закрыты, руки подложены под голову. Впервые я видел ее полуобнаженной, это взволновало меня, и, не удержавшись, я сказал, что нахожу ее очень красивой. Она не слышала, как я подошел, и от звука моего голоса вздрогнула, затем улыбнулась; во взгляде ее светилась нежность, и я подумал, не знаю почему, что она сейчас протянет мне руки. Но лицо ее вдруг стало суровым, и она обрушилась на меня с упреками.

— Хотела бы я знать, — сказала она, — почему ты жаловался на меня Грюнделю? Мне ты говоришь, что любишь меня и счастлив, когда можешь меня видеть и со мной разговаривать, а Грюнделю говоришь, что я ужасная кокетка, что я вскружила тебе голову, а теперь отказываюсь быть твоей. Прежде всего, почему ты так откровенен с этим ужасным человеком?

Я отрицал, что был откровенен с Грюнделем. Пересказывая Сильвии наш разговор, я высказал предположение об удивительной догадливости Грюнделя, хотя прекрасно понимал, сколь мало это правдоподобно. Сильвия почти не знает Грюнделя и притом испытывает к нему отвращение, поэтому ей трудно понять, как он может пользоваться у многих из нас таким авторитетом. Она слушала, насупившись, явно не веря мне. Она лежала передо мной такая манящая, накинув на ноги пальто, И в то же время такая недосягаемая, неприступная, — я не мог дольше сдерживаться и дал волю злости. Я был несправедлив, жесток, отвратителен. Сейчас, когда я вспоминаю упреки, которыми осыпал ее, у меня сжимается сердце. Не задумываясь, я приводил доводы, заимствованные у Грюнделя.

— Я Циклопу не жаловался, — сказал я, — но если бы вздумал, то вот что я бы ему сказал. Дело не в том, что ты кокетничаешь со мной, а в том, что ты боишься жизни, боишься себя, меня, боишься любви, наконец! Ты не хочешь, чтобы случилось непоправимое, не так ли? Ты, конечно, советовалась с каким-нибудь попом, может быть, с Грасьеном, который рекомендовал тебе поиграть со мной в непорочную любовь. И, занимаясь самообольщением, ты пытаешься уверить себя в том, что эта любовь, замешанная на розовой водичке, более честная, более чистая. Хороша честность! Разве честно любить меня, а жить с Юбером и позволять ему…

Стремительно поднявшись, Сильвия воскликнула:

— Нет, Бруно, нет, не говори так! — И срывающимся голосом, скороговоркой продолжала: — Если бы ты знал, как ты не прав, ты бы так не говорил. Ты мне сделал больно, Бруно, но я не сержусь на тебя — я не в состоянии на тебя сердиться. Ты хочешь, чтобы все было по-другому? Хорошо! Пусть будет так, как ты хочешь.

Она говорила и одновременно застегивала пальто; не дав мне возможности возразить, сказать, что мне уже стыдно, она бегом направилась в усадьбу. Через час она пришла на теннисный корт, где в это время находились мы с Жоржем. Она по обыкновению шутила и смеялась, но я чувствовал, что она старается не показать, как тяжело у нее на душе. Я был очень зол на себя и твердо решил на этот раз строго соблюдать наш уговор. Продолжая работать, я старался поймать ее взгляд, но она, казалось, меня не замечала. За весь этот день мне так и не представилось больше возможности побыть с ней хотя бы минуту наедине.

17 мая. О, в конце концов, я не должен думать только о себе, главное, чтобы она была счастлива!

18 мая. Вот уже несколько недель — прежде чем выпустить нас в широкий мир — настоятель читает нам новый, довольно оригинальный курс морали, который Кристиан окрестил «Пятнадцать радостей брака». «На этих лекциях узнаешь столько полезного», — добавляет он. И в самом деле, я ожидал услышать всякие праведные речи, а это оказался курс полового воспитания. Нужно отдать должное монахам: они не отстают от жизни, от жизни по американскому образцу, который, как известно, является последним оплотом христианства. Настоятель стремился приводить такие примеры, которые были бы возможно более ясными, недвусмысленными, чтобы все было просто, как в спорте, чтобы это были советы товарища, но для меня, во всяком случае, они звучали удивительно фальшиво. К чему все его разглагольствования, если под конец он заявил, что для нас это еще долго должно быть запретным плодом?

Сегодня утром настоятель рассказывал о том, что «дозволено и запрещено в браке». Он продиктовал целых три страницы под рубриками: во-первых, во-вторых и т. д. Все эти пункты, эти параграфы не могут не вызвать отвращения. Что остается от любви при такой регламентации?

«Вы должны, — в заключение внушительно заявил настоятель, — принести вашей жене нетронутые сердце и тело». Хорошенькая сделка, нечего сказать! Только простаки могут после этого удивляться, что многие наши «славные молодые люди», вроде Жана-Луи, женятся лишь затем, чтобы иметь подле себя женщину, с которой можно познать «законные радости брака».

Лекция закончилась довольно комично. Настоятель спросил, есть ли вопросы — ведь это «свободная дискуссия», — и Кристиан решил узнать, считается ли поцелуй вне брака «смертным грехом». Я думал, что монах засмеется, но нет, он с самым серьезным видом заглянул в толстую книгу — своеобразную энциклопедию и, найдя ответ, конечно на слово «поцелуй», сообщил нам его. Не могу удержаться, чтобы не воспроизвести его здесь: «Венский собор (1311 г.) и папа Александр Седьмой (1635 г.) изучали этот деликатный вопрос. Они сошлись на том, что поцелуи, сопровождаемый намерением предаться блуду, даже если это намерение осталось неосуществленным является смертным грехом. Если же подобного намерения нет и поцелуй сводится лишь к чувственному наслаждению, то это грех, который не влечет за собой суровой кары».

Солнце стояло, казалось, прямо над плавательным бассейном, который сверкал, словно огромное блестящее зеркало, и отцу Грасьену, расхаживавшему по краю его, приходилось щуриться. Он наблюдал за купанием учеников. Внезапно он заметил, что двое из них сидят на бетонной кромке и не решаются прыгнуть в воду. Он незаметно подкрался к ним и столкнул их в бассейн. Вынужденный прыжок двух трусишек вызвал звонкий смех и крики, звучавшие над водой, словно удары гонга. Брызги попали на сутану надзирателя — он обеими руками приподнял ее за край, встряхнул и снова принялся ходить взад и вперед.

По привычке он взял с собой молитвенник, но и не думал открывать его. Воспитанники окликали его, когда он проходил мимо; он отвечал им, поощряя их возню, но, несмотря на эту дружескую обстановку, несмотря на солнце, приятно гревшее затылок, и удивительно прозрачное небо, монаху было грустно и не по себе. «Конечно, — рассуждал он, — я не имею права над этим задумываться, но останется ли через несколько месяцев в душах этих мальчиков, резвящихся вокруг меня, хоть след того самопожертвования и любви, что мы затратили, чтобы сделать из них взрослых людей и христиан? Пройдет несколько недель, и самые старшие покинут нас. Что-то станется с лучшими из них, не говоря уже о посредственностях, с которыми нам ничего не удалось сделать, вроде, например, этого Жоржа, что скоро превратится в такого же законченного паразита, как и его братец Юбер, подававший в прошлом куда больше надежд, чем он. Еще не успев покинуть коллеж, они ускользают из-под нашего влияния. Кристиан уже сейчас готов пожертвовать всем ради карьеры; Бруно, горячая голова, самый дорогой моему сердцу ученик, еще не выйдя из наших стен, уже отвернулся от бога…»