— Мучает, — признался Бруно, — но не так уж сильно. — И засмеялся. — Уверяю вас, я вполне могу вынести это. Возможно, я тоже еще не стал мужчиной, как вы это называете, но, признаюсь, подобного рода мысли не слишком терзают меня… Скажу вам даже, что я не могу без улыбки смотреть на некоторых моих однокашников, которым нравятся порнографические журналы и неприличные книжки.

— А рассказывают о тебе нечто совсем другое, — заметил Грюндель, поглаживая подбородок. — Рассказывают о некоем сокровенном дневнике весьма вольного содержания.

— Что? — оборвал его Бруно. — Кто вам об этом сказал? Настоятель? Просто невероятно, до чего эти попы любят совать нос в чужие дела и сплетничать, точно старые бабы.

— А как же иначе! — заметил Грюндель. — Поскольку в их собственной жизни ничего не происходит, у них и появляется желание покопаться в чужой. Итак, этой женщины не существует? Ты ее выдумал?

Бруно ответил не сразу, хотя ему очень хотелось поговорить о своей любви и объяснить, что на свете нет ничего прекраснее. Ему казалось, что Циклоп, даже если не сумеет понять его по-настоящему, все же, несмотря на свой цинизм, выслушает без улыбки. Продолжая колебаться, Бруно уже знал, что уступит потребности кому-то довериться, но ему доставляло удовольствие оттягивать эту минуту. Грюндель налил ему еще бокал кьянти; он медленно выпил вино и почувствовал, как приятное тепло из груди начало распространяться по всему телу. Глаза у него него слегка пощипывало. Теперь учитель принялся изливать ему душу, словно желая побудить этим Бруно рассказать о себе, но тот едва слушал его.

— В твоем возрасте, — рассказывал Грюндель, — я был безумно влюблен в подругу моей матери. Я так и не осмелился ей признаться и до сих пор жалею об этом. Как бы хотелось избавить тебя от этой ненужной траты времени!

— Женщина, которую я люблю, — промолвил наконец Бруно, глядя куда-то вдаль, — не такая, как все…

— Конечно, мой мальчик. Она ангел, живущий поэзией и музыкой. К тому же она неудачно вышла замуж, и ты считаешь, что она несчастна, не так ли? Ты ее слишком уважаешь и потому не осмеливаешься даже заикнуться о своей любви, и тем не менее ночью тебе снится, что ты держишь ее в объятиях, и ты просыпаешься в ту минуту, когда… А? Разве не так?

Грюндель издевался, но голос у него был теплый и вкрадчивый. Да, все было именно так, а даже днем, в классе, во время занятий, по телу Бруно, случалось, пробегала дрожь, словно его коснулась Сильвия, и он всем своим существом отвечал на это прикосновение.

— Я знаю лишь одно, — пылко воскликнул Бруно, — что я люблю ее, что эта любовь всецело завладела мной, она изменила всю мою жизнь, она хранит меня и в то же время делает легко уязвимым, она заставляет меня трепетать и одновременно умиротворяет! Она вдохнула в меня жизнь, да, именно вдохнула, и я наслаждаюсь тем, что живу!

Он вдруг умолк, посмотрел на Циклопа, словно только сейчас заметил его присутствие, и сказал, глядя на этот раз прямо в глаза учителю:

— По-вашему, я старомодный чудак, не так ли?

Циклоп отрицательно покачал головой. Его пронзительный взгляд смягчился, в нем появилась легкая грусть.

— Нет, мой дорогой, нет, наоборот, я нахожу эту историю весьма трогательной и удивительной. Когда человек горит как факел, это всегда прекрасно; а здесь, в этом преддверии рая, где мы живем, это и вовсе поразительно. Тем не менее будь осторожен: когда речь идет о таких юношах, как ты, я всегда немного опасаюсь, что огонь может вспыхнуть сам по себе, без всяких к тому оснований. Не вздумай влюбиться в любовь и пережить весь роман лишь в мечтах.

Снова наполнив бокалы вином, он взял со стола разрезальный нож из слоновой кости и погладил им подбородок. Лицо его приняло серьезное выражение.

— Запомни хорошенько: человек, вынашивающий мечты и живущий ими, отгородясь от всех и от вся, рано или поздно становится неудачником. Понимаешь, Бруно, неудачником, таким, как я, потому что я предпочел выдуманный мир действительности… Позволь мне говорить с тобой, как с сыном, сыном, которого я мог бы иметь и который, без сомнения, есть где-нибудь на свете. Я знаю, что ты пожмешь плечами, но мне кажется, прежде чем броситься очертя голову в этот огненный поток, как именует сие старый чудак Мориак, тебе следовало бы сначала узнать, отвечают ли тебе взаимностью.

— Зачем? — воскликнул Бруно. — Ведь моя любовь — это мое чувство и ничье другое. Зачем же мне доискиваться, любит ли она меня? Я не стану от этого любить ее сильнее, это невозможно. И потом, мне кажется, что любовь только отвлечет меня. Я даже не сказал ей, что люблю ее, и это правда, так как, если бы я ей признался, ее жесты, слова, она сама, наконец, стали бы другими Вы меня понимаете?

Он говорил быстро, с необычайным жаром, почти не разжимая губ. Теперь, перестав скрывать свою тайну, изливал душу с возрастающей откровенностью, объясняя то, что с ним происходит. Он решился рассказать о внезапных вспышках желания, признался, что — да, иногда мечтает о взаимной любви, но тотчас отгоняет от себя соблазн. Он рассуждал о любви долго, бесконечно долго и тем не менее Грюндель внимательно и сочувственно слушал его. Он больше не пытался возражать юноше. Бруно радовался этой победе, которую ему почти удалось одержать над скептицизмом учителя, и, желая окончательно убедить, приводил все новые и новые доводы. Он говорил бы всю ночь, если бы Грюндель, положив руку ему на плечо, вежливо не остановил его, заметив, что уже поздно и товарищи его давно спят. Поднявшись с дивана, Бруно почувствовал, что нетвердо стоит на ногах; Грюндель взял его за руку и на какое-то время задержал ее в своих ладонях.

— Желаю удачи, Бруно! Иди, и пусть тебе приснится твоя милая. Я рад, что ты доверился мне.

Бруно пошел по темным пустынным коридорам и у входа в спальню столкнулся с настоятелем, который, натянув капюшон на голову, с молитвенником в руках кружил, словно ночная бабочка, в полосе желтого света, падавшего от лампы. Монах грубо схватил его за плечо.

— Откуда ты идешь в такой поздний час?

— Я сидел у Ци… у господина Грюнделя. Я не знал, что уже так поздно…

— Да от тебя разит вином за десять шагов, несчастный! Так, значит, ты ходишь туда, чтоб напиваться и, конечно, слушать дурные советы, да? — Монах встряхнул его, повернул к свету и заставил поднять голову. — Признайся, это он — твой злой гений? Не хочешь отвечать? Прекрасно, но знай, что я этого так не оставлю.

Бруно разделся в темноте. Во рту у него горело, и он долго пил ледяную воду прямо из-под крана. Днем, перед тем как идти к Жоржу, он решил прихватить с собой несколько книг для приятеля и, шаря у него в парте, обнаружил маленькую групповую фотографию, на которой была запечатлена и Сильвия. Сейчас, прежде чем лечь, он зажег спичку и посмотрел на фотографию. Он слышал, как настоятель, продолжая обход, на секунду остановился перед его каморкой.

Прямой дождь, с самого утра неумолимо поливавший землю, превратил площадку для игр в болото. Проходя через большой гулкий зал, где, уподобляясь ирокезам, с громкими воинственными криками играли в баскетбол малыши шестиклассники, Бруно чуть не столкнулся с отцом Грасьеном, стремительно выходившим из класса. После того вечера, когда монах присутствовал при допросе Бруно и не защитил его, юноша избегал Грасьена. Вот и сейчас, поздоровавшись с ним, Бруно хотел пройти мимо, в читальный зал, но монах остановил его.

— Ну, мой мальчик, — весело начал он, — ты все еще на меня сердишься? В классе ты бросаешь на меня такие мрачные взгляды — бр-р! — у меня пропадает дар речи. Тебе не кажется, что после трехнедельного игнорирования друг друга пора бы и объясниться?

— Объясниться? — процедил сквозь зубы Бруно. — Я не собираюсь ничего объяснять.

Он умолк, поднимая мяч, подкатившийся ему под ноги. Бросив его игрокам, он злобно продолжал:

— Вы, конечно, опять скажете, что у меня плохой характер, но мне кажется, что если кто-нибудь и должен объяснить свое поведение, так это вы. Я думал, что вы верите мне, а в тот вечер, у настоятеля…