Он принялся рассказывать о своих учителях, о занятиях, о себе; ему хотелось поведать ей обо всем. Обхватив руками колено, молодая женщина слушала его. В комнате стало темно, но Бруно заметил это, лишь когда дверь открылась и из коридора упал сноп желтого света. Бруно умолк; молодая женщина поспешно вскочила. Ее муж включил электричество и вошел; на нем были штаны для верховой езды и меховая засаленная куртка, которую он бросил на кресло.

— Послушай, Сильвия, — рассмеявшись, спросил он, — как это ты можешь сидеть в темноте? Ведь ничего не видно. — Он коснулся поцелуем волос жены и протянул Бруно квадратную, покрасневшую от холода руку. — А, это, должно быть, и есть наш утопленник? Я уже слышал о ваших подвигах, мой дорогой. Но теперь расскажите-ка мне все сами.

Непринужденным тоном, словно речь шла о забавной шутке, Бруно принялся рассказывать о своем вынужденном купании, а тот слушал, и глаза его искрились смехом. Когда Бруно дошел до описания того, как отец Грасьен, словно индеец племени сиу, полз к нему по льду, Юбер де Тианж взял чайник, намереваясь налить холодного чаю. Сильвия тотчас предложила заварить свежего и вышла из комнаты.

Продолжая рассказывать, Бруно рассматривал своего собеседника. Он походил на Жоржа, только в нем больше чувствовалась аристократическая порода: он был длинный, тощий, с красным лицом, большим носом и тонкими губами; икры обтянуты высокими шерстяными носками, та же манера держаться — мягко и чуть пренебрежительно. Бруно нашел, что его собеседник веселый и довольно симпатичный малый; он принял его приглашение остаться обедать.

Юбер дал ему один из костюмов своего брата, и Бруно, которому показалось забавным такое переодевание, необычайно тщательно занялся своим туалетом. Выходя из комнаты Жоржа, он услышал на лестнице громкие голоса. Остановившись на секунду, он понял, что это Юбер корит жену за то, что она накрыла стол в маленькой гостиной на первом этаже, а не в столовой.

— Но там же страшная холодина, — отвечала Сильвия, — Там долго не высидишь. Впрочем, ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой, так как именно ты всегда выключаешь батареи!

Бруно спустился, и они вместе вошли в гостиную. Это была небольшая, светлая, уютная комната, обставленная в английском стиле, — низкие кресла и маленькие столики окружали горку с куклами; на полу лежал серый с белым ковер. Комната обогревалась печкой, топившейся дровами и напоминавшей своей отделкой раку. Юбер, к которому вернулось хорошее расположение духа, предложил Бруно выпить до обеда по рюмочке портвейна. Однако он без особой охоты отправился выполнять просьбу Сильвии, попросившей его сходить в погреб и принести бутылку божоле. Молодая женщина, улыбаясь, грациозно передвигалась по комнате; Бруно заметил, что она переменила прическу.

Бруно сидел спиной к огню, и обед казался ему просто восхитительным. Он ел все без разбору, любовался Сильвией и много говорил — с необычайной, чуть опьянявшей его легкостью. Хотя забавные истории из жизни коллежа он рассказывал Юберу, однако предназначались они для Сильвии. Впрочем, она, видимо, догадывалась об этом, так как часто вознаграждала его легким смешком. Она ничего не говорила, зато Юбер, который сам окончил «Сен-Мор», оживился и предался воспоминаниям. В конце обеда он рассказал, громко смеясь, одну довольно скабрезную историю; заметив, однако, что жена не разделяет его веселья, он повернулся к ней.

— Я забыл, — сказал он, — что Сильвия не любит вольностей. Она у нас немного ханжа, верно, душенька?

Он хотел было погладить ее по руке, но Сильвия — правда, без подчеркнутой резкости — встала из-за стола. Он подмигнул Бруно.

Около десяти часов Бруно заговорил о том, что ему пора в «Сен-Мор». Сильвия предложила Юберу отвезти юношу в автомобиле, но Юбер не выказал на этот счет ни малейшего энтузиазма. А почему бы Бруно не переночевать в Булоннэ? Это будет куда проще. И он направился к телефону, чтобы предупредить преподобных отцов.

Он вышел; Сильвия и Бруно остались одни в гостиной. Они сидели друг против друга и молчали. Бруно, не спешивший прерывать молчание, курил и слушал, как гудит печка; Сильвия смотрела в пустоту. Порой взгляды и встречались, они обменивались улыбкой и снова погружались в свои думы. И, только услышав шаги Юбера на лестнице, они возобновили разговор.

Бруно провел ночь в комнате Жоржа. Кто-то — должно быть, Сильвия — положил фрукты и пачку сигарет на столик у изголовья кровати. Бруно сгрыз ранет и долго не мог заснуть.

Холода, увы, кончились так же внезапно, как и начались и Бруно уже не мог кататься на коньках в Булоннэ. Однажды — это было в четверг — во время прогулки всем классом под проливным дождем он вновь очутился перед изъеденными ржавчиной воротами поместья; они были закрыты, и за ними виднелась размытая дорога, черные, набухшие от воды ветки деревьев, желтоватые, обезображенные оттепелью лужайки. Жорж решил сбегать домой без разрешения воспитателя, и Бруно остался стоять на страже. С дороги ему хорошо был виден пострадавший от сырости фасад дома, — Бруно постарался так стать между деревьями, чтобы одно за другим оглядеть все окна. Однако, кроме Жоржа, который несколько минут спустя появился на крыльце, он никого не видел; карманы Жоржа были набиты шоколадом и пачками сигарет. Бруно вернулся в коллеж с тяжелым сердцем: дотоле неведомая, безмерная, мучительная грусть владела им, и тем не менее она была ему приятна, так как напоминала о Сильвии.

Он влюбился в Сильвию с первого взгляда, но, потрясенный тем, что с ним произошло, в течение нескольких дней после ночи, проведенной в Булоннэ, избегал думать о ней. И все же образ молодой женщины то и дело вставал перед его глазами, ее звонкий смех звучал в его ушах, однако он не делал ничего, чтобы закрепить это в памяти. Правда, он как-то острее стал все чувствовать — радовался более бурно и сильнее огорчался, но он отказывался анализировать свое состояние, словно боялся вспугнуть вспыхнувшее в нем чувство. Целую неделю он не делал никаких записей в своем дневнике, потом вдруг в воскресенье открыл его и в радостном возбуждении исписал сразу три страницы. Достаточно ему было на мгновение увидеть Сильвию в холле коллежа, чтобы удостовериться и на раз отдать себе отчет в том, что он любит ее.

Молодая женщина пришла за Жоржем, который, как и несколько других учеников, живших поблизости от коллежа, пользовался привилегией уезжать на воскресенье к родным. Бруно, не покидавший пансиона, провел этот день как во сне. Воскресенье почти полностью отводилось монахами под дорогую их сердцам «новую литургию»; но ни исполнение на органе большой мессы, показавшейся ему, впрочем, бесконечной, ни монотонное пение во время вечерней службы, ни запах ладана не могли заставить Бруно спуститься с облаков на землю. Наоборот, это помогало ему быть наедине со своей любовью. В церкви, пока его товарищи дремали, он с сильно бьющимся сердцем повторял: «Я люблю ее! О, как я ее люблю!» Вечером ученикам пришлось присутствовать на «лекции-отдыхе», в устройстве которых изощрялся отец настоятель: какой-то миссионер, вернувшийся с Мадагаскара, бубнил им больше часа про свою жизнь среди мальгашей. Ученики шумели, двигали стульями, а Бруно улыбался.

Дни шли, неизменно скучные и холодные, такие похожие один на другой, но в противоположность остальным ученикам Бруно не впадал в апатию. С тех пор как он понял, что влюблен, он меньше стал ощущать свое одиночество. Наоборот, ему казалось, что одиночество — его друг, что оно помогает ему не расставаться с Сильвией, и он представлял себе, как она сидит в своей гостиной с книжкой на коленях. Дни его были заполнены размышлениями о владевшем им чувстве: он обнаруживал свою любовь в прочитанных страницах, олицетворял ее с внезапно возникшим образом, видел ее проявление в том таинственном огне, который жег его, доставляя удивительное наслаждение. И каждый вечер он записывал в дневник то, что открывало перед ним его растущее чувство.