Вернувшись домой, Бруно долго не мог заснуть. И все не мог решить, расскажет ли он Сильвии о том, что произошло в «Славной рожице».

— Мужайся, мой мальчик! — говорила госпожа Эбрар, прощаясь с сыном в день отъезда. — Еще каких-нибудь три месяца терпения, а потом — университет, красивая жизнь, свобода! Ведь в коллеже, наверно, очень тошно, да? Я помню, как в «Птицах небесных» буквально умирала от тоски. С тех пор прошло столько лет, а меня все еще преследуют кошмары: мне часто снится, будто я грызу шоколад и рыдаю в своей комнатушке!

Естественно, Бруно никогда не доставляло особой радости возвращение в коллеж после каникул, однако на этот раз он не только не был подавлен, а даже рад отъезду. Ведь теперь он увидит Сильвию, которую воображение рисовало ему загорелой, в летнем платье! Конечно, дни в пансионате текут монотонно, и можно с ума сойти от того, как эти монахи обращаются с великовозрастными воспитанниками — точно с детьми, и, однако, Бруно предпочитал все это каникулам вдали от Сильвии. В коллеже он, снова будет наедине со своей любовью, и длинная вереница однообразных дней и часов поможет ему всецело отдаться своей мечте, погрузиться в нее, забыться. Он будет жить, «замуровавшись в стенах любви», как он не без лиризма писал в своем дневнике.

Он даже обрадовался встрече с товарищами, хотя две недели тому назад они раздражали его. Все были в новых галстуках, все покрылись прыщами, и все безумно хвастались: в первый же вечер они принялись рассказывать о своих любовных похождениях во время каникул. Послушать их в большой компании — так это сплошные Дон-Жуаны; но, оставшись вдвоем, они тотчас превращались в нежных Ромео. Кристиан, считавшийся специалистом по части любовной стратегии, рассуждал с важным видом, давал советы, высказывал авторитетные мнения, высмеивал идиллические чувства. Жорж сообщил о походе в «Славную рожицу», прибавив для оригинальности, что был там с китаянкой, — история эта произвела сенсацию. Вскоре она стала легендой, мифом, о ней вспоминали раз двадцать на день. Благодаря ей Циклоп восстановил свой авторитет, в чем он явно нуждался. Впрочем, немало разговоров вызвала и его новая куртка из ярко-синего габардина.

Первые дни ученики почти не замечали отсутствия преподавателя философии отца Космы, но затем в них пробудилось любопытство. Объяснения, которые давались по этому поводу, были довольно путаными и противоречивыми, монахи явно растерялись. Поскольку отец Косма не возвращался, по коллежу поползли самые романтические слухи. Кристиан утверждал, что достопочтенный отец расстался с рясой, что он утратил веру («по-настоящему, а не как ты, мой дорогой Бруно», — добавил он, обращаясь к своему противнику). Другие заверяли, что он неожиданно сошел с ума и во время богослужения стал распевать непристойные песни. Наконец, толстый Робер вопреки всякой очевидности утверждал, будто Косма уехал с какой-то женщиной, «и притом беременной», добавлял он, чтобы смутить «доблестного Шарля». Когда спросили Грюнделя, тот сказал лишь, подражая голосу настоятеля: «Молитесь за него, дети мои, несчастный очень нуждается в этом».

С наступлением хорошей погоды ученики вновь стали увлекаться летним спортом. Вычистили и открыли бассейн для плавания, целыми днями играли в теннис. По правде сказать, корты были очень плохие: площадка, покрытая по предложению монастырского гения отца Жермена смесью шлака с гудроном, плавилась от жаркого солнца, и подошвы игроков прилипали к ней. Тем не менее это не охлаждало пыла любителей, среди которых был и Бруно, увлекавшийся теннисом. Вооружившись новой ракеткой, подаренной матерью, он много времени проводил на площадке, но особое удовольствие он получал, сражаясь против Кристиана, считавшегося лучшим игроком в коллеже. Циклоп часто приходил посмотреть, как он играет, и однажды, после очередной партии, стал издеваться над «этим интеллигентом» Бруно, способным так увлекаться какой-то игрой. Бруно ответил ему в высокопарном стиле.

— Нет, — сказал он, — я играю вовсе не ради удовольствия бить, как вы изволите выражаться, кошачьими жилами по резиновому мячу. Мне доставляет удовольствие, или, вернее, счастье, ощущать, как слушается меня тело, как оно готовится отразить очередной удар — и отразить лучше, чем предыдущий, какую оно вырабатывает тактику в ходе игры; мне нравится разгадывать замысел противника и уметь навязать ему свою волю, нравится, наконец, божественная усталость, которая наступает, когда расслабишь мышцы после игры. Надо, наверно, быть язычником, каким считает меня наш настоятель, чтобы любить и эту дрожь, что появляется в руке, до судорог сжимающей ракетку, и пот, стекающий по спине, и это огромное усилие, какого требует последний удар. Конечно, тому, кто никогда не играл, как, например, вам, не понять этого.

К счастью, план приведения в порядок корта в Булоннэ не был оставлен без внимания. Вернувшись в коллеж, Жорж рассказал Бруно о том, что он там сделал во время каникул с помощью Сильвии. Без особого труда юноши получили от настоятеля разрешение работать в Булоннэ каждый четверг и каждое воскресенье после полудня. Бруно, который даже и не мечтал видеть Сильвию два раза в неделю, был на верху блаженства. Он с трудом мог поверить такому счастью и первое время, отправляясь с Жоржем в Булоннэ, каждый раз боялся, что не увидит ее. Но как только они начинали трудиться, появлялась Сильвия в рабочих брюках и туфлях на веревочной подошве.

Их маленькая бригада весьма энергично взялась за дело, и работа подвигалась быстро. Засучив рукава, юноши толкли деревянной трамбовкой песчаный известняк, которым предполагалось укрепить грунт. Это была тяжелая работа, от которой сильно болели руки; к вечеру у Бруно ломило все тело, он изнемогал от усталости, но был счастлив. А Сильвия чинила металлическую сетку, огораживавшую площадку, красила столбы и соединяла порванные ячейки. Остановившись, чтобы вытереть пот со лба, Бруно частенько посматривал в сторону Сильвии; и она каждый раз, словно только и ждала этого взгляда, махала ему рукой. Она стояла на лестнице, загорелая, стройная, в плотно пригнанном комбинезоне, с обнаженными руками, и, глядя на нее, он вдруг ощущал огромный прилив нежности, от которой у него перехватывало дух.

Сильвия, казалось, не меньше юношей была увлечена ремонтом корта. Она вела настоящий дневник стройки, устанавливала нормы выработки и даже преодолевала леность Жоржа, который испытывал отвращение ко всякому размеренному труду; зато, когда требовалось подбодрить Бруно, достаточно было одного взгляда, одного ласкового прикосновения. Можно было подумать, что приведение в порядок теннисного корта означало для Сильвии победу над безалаберностью, наложившей отпечаток на всю жизнь в Булоннэ. К ней вернулся былой задор, и, покончив с работой, она тщательно подкрашивалась, что немало забавляло юношей.

Когда потребовались деньги, чтобы купить толченый кирпич, этим занялась опять-таки Сильвия. Сумма нужна была значительная, и Юбер упорно отказывался ее дать; чтобы обосновать свой отказ перед не отступавшей женой, он даже заявил в присутствии Бруно, что «всем известно, до какой степени разорена их семья». Сначала Сильвия надеялась на поддержку свекра. Он недавно вернулся из Буэнос-Айреса, где работал советником посольства, и теперь проводил отпуск в Булоннэ. Он был очень любезен с невесткой, надавал ей различных обещаний, а затем, натолкнувшись на упорное сопротивление сына, начал вилять и заговорил в свою очередь о «чрезмерных и ненужных расходах». Жорж упал духом и уже решил, что придется прекратить работы.

Но Сильвия не смирилась с отказом и в один из четвергов, когда юноши пришли по обыкновению в полдень из коллежа, объявила им, что проблема решена. С торжествующим видом она размахивала толстой пачкой тысячефранковых купюр: толченый кирпич был уже заказан. Оба друга радостно захлопали в ладоши. Но Юбер начал брюзжать, узнав, что, стремясь раздобыть денег, Сильвия продала кое-что из рухляди, хранившейся на чердаке.