Привезли толченый кирпич. Очень рад возможности снова увидеть Сильвию, услышать, как она напевает во время работы. Мы ненадолго остались одни, но я не решился рассказать ей о том, что не дает мне покоя вот уже два дня, хоть она и требует, чтобы мы были искренни в наших отношениях; сегодня она снова повторила: «Мы ничего и никогда не должны скрывать друг от друга, Бруно, ничего». Но как я могу сказать ей: «Мне хотелось бы сжать тебя в объятиях хотя бы один-единственный раз и познать с тобой то полное забвение, которое и есть любовь; после этого обещаю тебе никогда об этом не заговаривать».

Я начинаю думать, уж не влюблен ли в Сильвию ее свекор. Он так внимателен к ней, делает ей такие комплименты, так кокетничает с ней, что это просто смешно, — ведь ему уже немало лет. Во время обеда даже Жорж начал улыбаться, видя, как он любезничает. Сильвия права: Милорд меня не любит.

Когда мы подходили к коллежу, в воздухе чувствовалась гроза. Она разразилась недавно, перечеркнув лиловое небо причудливыми зигзагами. Окошечко моей каморки открыто, и я слышу, как дождь отчаянно молотит по крыше и водосточной трубе. Раз уж в Булоннэ все сошло сегодня так удачно, я решил, что плоть моя укрощена, но вот она снова заговорила во весь голос, и я не могу заглушить ее мольбу. Бедный малый, считаю до двадцати, до ста; а зачем? Чтобы забыть ее лицо в ту минуту, когда я поцеловал ее — увы! — в последний раз и она открыла глаза.

11 мая. Мне кажется, что Сильвии совсем не трудно выполнять условия нашего уговора. Судя по всему, она великолепно обходится без моих поцелуев. Может быть, они ей неприятны?

13 мая. Что же это такое? Неимоверное желание все ей отдать или потребность взять ее и все то, до чего она дотрагивалась? Недавно я, словно вор, завладел ее носовым платком.

Наша любовь — это таинственная сила, которая хранит нас и своей магической властью отделяет от других. И в то же время она привлекает их, как, например, Грасьена, который не задает прямых вопросов, но стремится проникнуть в нашу тайну исподволь, расспрашивая меня про книги, которые я читаю, про домашние задания, про Жоржа. Его так и разбирает любопытство. Конечно, в этом не следовало бы признаваться, но мне доставляет удовольствие вводить его в заблуждение, обманывать. Это тем более нетрудно, поскольку он все еще считает, будто я терзаюсь так называемыми «религиозными сомнениями». По правде сказать, подобного рода вопросы больше не волнуют меня. Как я уже писал, у меня нет религиозной жилки, и я просто-напросто naturaliter paganus[4].

Вечером, после ужина, Циклоп предложил мне немного пройтись. Я напрасно принял его приглашение, так как для этого дьявола в человеческом образе — я уже начинаю изъясняться языком Грасьена! — я открытая книга, которую он читает без особого труда; он проникает в такие тайники моей души, которые я не хотел бы выставлять на всеобщее обозрение. Я был полон решимости не допускать откровенного разговора, но он опередил меня и говорил так, словно знает все о моей любви к Сильвии. С необыкновенным искусством он задавал вопросы и сам же отвечал на них. Он был настолько уверен в себе, что даже не обращал внимания на мои возражения.

Мы еще не дошли до конца широкой аллеи, что тянется вдоль площадки для игр, как он сказал: «Итак, вы теперь играете в Данте и Беатриче? Это, должно быть, приятно и мучительно!» Я это отрицал, но он взял меня под руку, добродушно засмеялся, и я почувствовал, что уступаю искушению узнать его мнение о нас.

«Но, дорогой мой, — продолжал он, — за десять шагов видно, что ты пылаешь непорочной любовью. Это просто бросается в глаза. И нужно поистине ничего не понимать в любви, подобно окружающим нас монахам, чтобы этого не заметить. Я вижу, как сомнение сменяется у тебя восторженностью, смирение — бунтом и ты бросаешься из одной крайности — в другую. Вот, например, вчера ты рычал на всех, словно хищник, запертый в клетку, и мне было жаль тебя. О, непорочная любовь — это очень красиво, ее воспевают в книгах, но тебе-то это, спрашивается, зачем?»

Я попытался — возможно, не очень убедительно — выступить в защиту нашей «непорочной любви».

«Вы же сами сказали однажды на уроке, посвященном Данте, что это самая возвышенная форма любви. Как прилежный ученик, я запомнил все, что вы говорили. Вы добавили тогда: «Несмотря на то, а возможно, именно потому, что эта любовь отличается от плотской, только она может быть долгой, только она может выдержать испытание временем. Плотская же любовь быстро гибнет, так сказать, изнашивается от близости, совместной жизни, мелких повседневных неурядиц». Знаю, знаю, вы сейчас скажете, что умный человек может, если не должен, найти опровергающие это доводы, но все же…»

«Мне нет даже нужды приводить их, — весело заметил Циклоп, — Ты хороший спорщик, я это охотно признаю, но ты забыл о конце моего небольшого выступления. Разве я не добавил, что Данте, в сущности, не трудно было играть в непорочную любовь к Беатриче, так как он был женат? И я даже отпустил низкопробную шутку по поводу четырех детей этого святого духа. Я мог бы добавить, что Данте, будучи настоящим литератором, притворялся и перед собой и перед другими. Кстати, я был знаком в Германии с одним университетским профессором, который тоже лелеял самую возвышенную непорочную любовь, однако наличие божества не мешало ему проводить все субботы в публичном доме».

Он яростно прочесал рукой свои спутанные, отливавшие синевою волосы, которые, по словам Кристиана, придавали ему сходство с румынским офицером. Потом повернулся ко мне. Я заранее знал, что он скажет, и не очень представлял себе, как ему отвечать.

«Этого требует от тебя она? А? Признайся! Эта молодая женщина, которая, кстати, мне очень нравится, явно предрасположена к таким вещам. Для этого достаточно увидеть ее глаза — глаза испанки, взволнованные, таинственные, жаждущие безупречности и чистоты… К тому же, я думаю, она верит в бога и, оказавшись перед выбором между любовью и долгом… Как бы то ни было, она должна объяснить тебе, сказать, почему она от тебя это требует. Тем более что, готов держать пари, вы далеко не всегда вели себя благоразумно».

Эти рассуждения глубоко взволновали меня, и у меня невольно вырвалось:

«Сильвия ничего от меня не требовала; она мне просто предложила постараться любить друг друга вот так, и я согласился. Я ее, впрочем, хорошо понимаю: как и она, я испытываю ужас перед ложью и двусмысленным положением. К тому же Сильвия предоставила мне право выбора; я могу в любую минуту нарушить наш уговор. — И, не удержавшись, я добавил с торжеством в голосе: — Она сказала, что любит меня и сделает все, что я захочу».

«О, — заметил Циклоп, — в этом отношении она может быть совершенно спокойна! И она, конечно, это знает. Ты скорее поступишь, как Ориген, но не признаешься, что больше не можешь. Да так ли уж держится за свое решение и сама Сильвия? Над этим стоит подумать. И я не удивлюсь, если окажется, что она действует по чьему-то совету и что советчиком является какой-нибудь поп».

В конце концов он предложил пойти к Сильвии и поговорить с ней от моего имени. Я умолял его ничего не предпринимать.

14 мая. Счастье, какое счастье знать, что она существует, что мир вращается вокруг нее и этого изменить нельзя!

Теперь, когда я читаю поэмы или романы, где говорится о любви, я ужасно неловко себя чувствую.

15 мая. Во время своей лекции, которая только что кончилась, Грюндель, как с ним часто бывает, говорил о чем угодно, кроме литературы. «Нет ничего опаснее, — с увлечением рассуждал он, — как познать большую любовь, когда ты для нее не создан. Еще немного, и это могло бы случиться с Наполеоном. Счастье наше и истории, что Жозефина обманула его ожидания. Я знаю некоторых экзальтированных молодых людей — и не нужно далеко ходить, чтобы встретить их, — которым не мешало бы разобраться в своих душах, и тогда они увидели бы, что рождены быть не героями романа, а самыми обыкновенными, уравновешенными людьми — людьми, ничем не связанными, хозяевами своей судьбы». Я знал, что он говорит все это для меня. Раздались голоса: «Назовите их! Назовите!» Циклоп в шутку назвал «доблестного Шарля» и Кристиана.