— Но, отец мой, — сказал он, — это вовсе не шутка и не позерство. Я вам сказал уже, что перестал верить, и ничего не могу поделать с собой. Я рассудил, что будет куда честнее никого не обманывать и прекратить эту отвратительную комедию — не ходить больше к причастию. Я не считаю, что поступил плохо.

— Мы прекрасно понимаем твою щепетильность, — сказал отец Грасьен. Он вытащил руки из-под накидки и отряхнул ее, словно она была покрыта пылью. — Но и ты должен понять, что находишься в католическом коллеже и твой пример может…

— А вот я, — пылко прервал его настоятель, — не понимаю этого. Да и при чем тут щепетильность? Побольше смирения, черт возьми! Как сказал великий Паскаль: «Смиритесь и не мудрствуйте». Здесь эти слова тем более уместны, что никакой щепетильности и в помине нет. — Он снова повернулся к Бруно и вкрадчиво проговорил: — Потому что, мой мальчик, как я тебе уже сказал сегодня утром, если хочешь, чтоб тебя принимали всерьез, потрудись по крайней мере объяснить, с чего у тебя начался этот твой духовный кризис. Отец Грасьен, который очень привязан к тебе, сказал мне, что тоже был крайне удивлен происшедшей в тебе переменой. Ты не отличался особым рвением, но был набожным мальчиком. Быть может, ты начитался вредных книг или подпал под дурное влияние? Мы ничего не понимаем, не так ли, отец?

Отец Грасьен утвердительно кивнул. Настоятель говорил елейным, проникновенным голосом. Взяв четки кончиками пальцев, он медленно опустил их на стол, где они снова скрутились в спираль. Бруно хотел было ответить, что и не просит его понимать, но, встретив взгляд отца Грасьена, промолчал. Установилась тягостная тишина, — лишь слегка поскрипывали четки, царапая стол. Бруно казалось, что слышно, как он дышит.

— Стало быть, ты не хочешь нам ничего объяснить? — спросил настоятель.

— Мне нечего объяснять, — ответил Бруно, опустив голову, — нечего.

— Хорошо, — сказал настоятель, и в голосе его зазвучали торжествующие нотки, — тогда я сам скажу, откуда у тебя вдруг появился этот духовный кризис! Ты удивлен, не так ли?

Он пристально посмотрел на Бруно своими большими, хитро поблескивавшими голубыми глазами и, порывшись в ящике стола, извлек оттуда толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Узнав свой дневник, юноша почувствовал, как от ярости, возмущения и в то же время чувства неловкости кровь прилила у него к щекам. Он быстро протянул руку, чтобы схватить дневник, но настоятель предугадал его жест.

— Отдайте тетрадь, — сказал Бруно. — Вы не имеете права…

— Смотрите-ка, не имею права! — подтрунивая, заметил настоятель. — Для тебя это, конечно, было бы выгодно, мой мальчик. Только знай, что твоя личина праведника никогда меня не обманывала, я раскусил тебя давно. Ты не хотел объяснить мне причины твоего нелепого поведения, и мне пришлось самому их доискиваться. Чтение этого дневника полностью просветило меня. — Он открыл тетрадь, перелистал несколько страниц и, повернувшись к своему собрату, сказал: — Послушайте, что он здесь пишет…

— Вы считаете, — спросил отец Грасьен, — что это полезно…

— Совершенно необходимо, дорогой отец. Мальчик слишком долго злоупотреблял нашей доверчивостью. Вы считали его искренним, честным, воплощением невинности, не так ли? А вот, что он пишет, этот ангел во плоти: «Милая С., я думаю о тебе, и мне кажется, будто ты говоришь мне, что в любви все прекрасно — слова и молчание, задумчивость и ласки, наши дни и наши ночи. Мне не нужно даже закрывать глаза, чтобы представить тебя нагой в лучах солнца…» — Настоятель энергичным жестов захлопнул тетрадь. — И таких страниц — не одна! Значит, все обстоит именно так, как я предполагал: вместо того, чтобы отказаться от этой С. и от разврата, Бруно предпочел отречься от веры.

— Неправда! — закричал разъяренный Бруно. Гнев душил его. — Вы всегда и во всем видите только зло, только ваше пресловутое сластолюбие. Если бы это было так, я поступил бы как все: сходил бы к исповеди, следуя вашему совету, и все было бы в порядке — до следующего раза.

— Послушай, Бруно! — оборвал его отец Грасьен. Ты забываешь, с кем говоришь.

— А вы, отец мой, вы тоже сторонник этих полицейских методов, этих обысков, этих допросов? Так знайте же, несмотря на вашу постоянную слежку, вам ничего нас не известно, ничего.

Повернувшись к отцу Грасьену, настоятель обескуражено развел руками и скорчил огорченную мину. Однако гнев Бруно не только не обозлил его, а, наоборот, казалось, забавлял.

— Ладно, ладно, Бруно, — сказал он наконец, — не будем сердиться из-за того, что нас разоблачили. Твоя история довольно банальна. Менее обычно то упорство, с каким ты пытаешься прикрыть это духовным кризисом, думать только, что еще сегодня утром ты утверждал, будто не веришь в существование бога! Я потом расскажу вам об этом, отец мой. — И он зябко потер свою тонзуру. — Можешь идти заниматься, Бруно. Когда напишешь отцу, покажешь мне письмо.

Бруно вышел, кипя от злости; не успел он сделать по коридору и ста шагов, как его нагнал отец Грасьен. Монах хотел было взять его под руку, но юноша порывисто отстранился и пошел дальше. Какое счастье, подумал он, что в коридоре темно и не видно, как он плачет.

— Ты сердишься на меня? — спросил отец Грасьен, продолжая идти, с ним рядом. — Я тебя понимаю. Но как, по-твоему, я должен был поступить? Твой глупый уход помешал мне сказать, что я думаю об этой истории.

Юноша упрямо молчал. Они подошли к комнате для занятий, куда вела застекленная дверь, — на полу коридора возле нее лежал желтый прямоугольник света.

— Запомни одно, — сказал в заключение отец Грасьен, — Я верю тебе. Я знаю, что ты не лжешь. Тебе нужны доказательства? Я попросил настоятеля дать мне твой дневник. — Он сунул руку в карман и вытащил тетрадь в темном коленкоровом переплете. — Вот он: я не хочу его читать, я его тебе возвращаю. Постарайся впредь прятать его получше.

Перелом у Жоржа оказался довольно серьезным, и доктор, не веря в благоразумие пациента, заставил его сидеть дома несколько недель. Бруно писал ему каждые два-три дня, сообщая о том, что ученики прошли за это время в классе и что задано на дом. К этому он добавлял несколько слов о жизни коллежа. В надежде, что его письма прочтет и Сильвия, он шлифовал стиль, острил, а иной раз пускался даже в излияния, полные, однако, таинственных недомолвок. Ему, право же, трудно было рассказывать этому увальню Жоржу о своих сердечных переживаниях. Поэтому он прибегал к различным уловкам, приписывая другим свои чувства, а любимым авторам — мысли, которые могли бы выдать его. Мать сообщила ему о помолвке его сестры Габи; он воспользовался этим, чтобы воспеть любовь. Ему доставляла удовольствие эта игра, полная скрытых намеков, но догадывалась ли Сильвия, что именно в связи с ней он вспоминал о «восхитительных ранетах Булоннэ» или о «дивном вечере, проведенном в сумерках гостиной, где он, окоченевший, вдруг почувствовал, что возвращается к жизни». Не без зависти представлял он себе, как Сильвия ухаживает за Жоржем, но это давало ему повод для нескольких осторожных фраз на тему о «твоей нежной и очаровательной сиделке». К сожалению, Жорж отвечал ему довольно редко, и к тому же это были лишь коротенькие, полные зубоскальства записки.

Бруно очень хотелось получить приглашение в Булоннэ, но и тут ему пришлось схитрить, предложив Жоржу вместе повторить некоторые теоремы. В первое свое посещение, хоть Бруно всячески старался задержаться, он видел Сильвию лишь несколько мгновений в вестибюле, перед самым уходом. Она пригласила его почаще заходить к Жоржу, и эта простая фраза привела юношу в восторг. Он был настолько взволнован, что даже не попытался завязать разговор с Сильвией, и от этой встречи у него осталось лишь воспоминание о том, как молодая женщина, уже поднимаясь по лестнице, обернулась и с улыбкой посмотрела на него.

В четверг он вновь навестил Жоржа. Он вошел в тот момент, когда Жорж, опершись на руку Сильвии, которая была на полголовы ниже его, пытался ходить по маленькой голубой гостиной. При каждом шаге он слегка вскрикивал и, делая вид, будто падает, цеплялся за шею свояченицы. Бруно почувствовал ревность и предложил заменить ее, но шутник Жорж скоро устал и уселся в свой шезлонг. Бруно спросил, когда он собирается вернуться в коллеж, но тот, расхохотавшись, заявил, что намерен затянуть свое выздоровление до пасхи. Затем он предложил приятелю послушать новые пластинки. Он был без ума от джаза и, как только ему удавалось сэкономить триста франков, немедленно тратил их на последние записи Бэчета или Эллингтона. Прикрыв глаза, раздув щеки, он слушал неистовые завывания трубы. Здоровая нога его судорожно подрагивала, отбивая такт о край дивана. Помолчав немного, Сильвия с улыбкой повернулась к Бруно, который тоже молчал, подперев кулаками обе щеки, смущенный этими дикими звуками, вдруг ворвавшимися в мирную маленькую гостиную.