Страшнее чумы и Мамая, равнодушнее, чем ЦК, и беспощаднее, чем ЧК оказался для нового искусства нынешний свободный рынок, где эпитет «свободный» — синоним «разбоя». Настоящее искусство, тем более «Gesamtkunstwerk», — вещь нерентабельная. Нынешние розовощекие бизнесмены, перекрасившиеся лемурчики-лемурята из комсомола разгромили вдребезги нашу студию в Казанском Молодежном центре, — там неоднократно выступал и Лев Сергеевич. И не мы одни оказались жертвами «нового мышления». Превращен в видеосалон единственный в стране лазерный театр в Ужгороде. Разгромлена городская студия «музыкальной светоживописи» в Харькове. Впрочем, конечно же, со временем все образуется. Жили — и работали неплохо, — при красных, выживем и при белых. Сегодня — еще совсем не конец света, еще не вечер. Вспомним, как лихо развернулся в стране Желтого дьявола альбигоец Термен, — была бы голова на плечах. Как верно писалось на стенах одной пивнушки: «Дети застоя, ждите отстоя»... Поживем — увидим.

Жаль, что Лев Сергеевич не успел побывать в нашем новом зале светомузыки. Мы его восстановили недавно в стенах родного института — теперь технического университета. Сегодня работаем на культуру напрямую. Ну а в том, что все мы были связаны как-то с ВПК, ничего особенного нет... И в США — я смотрел каталоги их фирм — немало светомузыкальных представлений проводилось с помощью аппаратуры, разработанной для космических, военных целей на предприятиях «ихнего» ВПК. Время такое... Согласился бы со мной, наверно, и мой американский коллега Роджер Малина, редактор «Leonardo», единственного в мире журнала, посвященного нынешним формам «Gesamtkunstwerk». Он сам работал и продолжает сотрудничать с NASA. Главное, — в чьих руках и в каких целях она используется, современная техника. Техника космического века.

Итак, многие думали, что Термен погиб. А он, оказывается, был жив и активно работал. Но я так и не понял, и не знаю до сих пор, где еще, кроме п/я, и чем все-таки Лев Сергеевич занимался до возвращения к людям, до полного самостоятельного выхода на свободу, — ведь это почти 20 лет! Он молча, тактично уходил от ответов, я не настаивал, конечно. Не хочет — не надо.

1978 год. Вопрос: «Лев Сергеевич, а Вы Берию видели?» Ответ: «Конечно, интеллигентнейший был человек...»

1988 год. Вопрос: «Вы встречались с Берией?» Ответ: «Наверное. Не помню...»

Может быть, на самом деле, ничего интересного не было. Но жизнь от этого проще не стала.

— Все хорошо было: и работа, и детали есть любые для работы, даже американские. Относились ко мне хорошо, хотя я не подлизывался и не давал взяток. Плохо, семьи не было. Наконец, разрешили жениться. Но поставили условие — невеста должна быть только из своих, там, где работал. Выбрал самую молодую, и у нее, хорошо, брат имел отношение к музыке, на гармошке играл.

И опять не поймешь, шутит — не шутит. Так или иначе, вскоре родились очаровательные близнецы, девочки-двойняшки, Наташа и Елена. Но суровости секретной жизни сохранились. Родственники вспоминают: где-то в конце 40-х шел однажды по Манежной площади в Москве двоюродный брат Термена[65], и вдруг, навстречу — Лев Сергеевич, живой, в сопровождении «серых пиджаков», сам в цивильной, приличной одежде. Для всех родственников он давно сгинул, исчез, даже родители так и умерли, не зная ничего о его судьбе. Пересеклись, коротко обменялись взглядами и разошлись. Через пару дней у дома брата остановилась машина. Оказывается, Лев Сергеевич, зная и уважая строгие нравы службы, трезво обдумав обстановку, доложил по соответствующей инстанции. Дома обмерли — все, конец! Приехали «серые пиджаки» вместе с самим Львом Сергеевичом. Поговорили, договорились, убедили: ни слова о встрече на улице, никто ничего не видел.

Но это, по-видимому, всего лишь штришок в общей картине тогдашней жизни Льва Сергеевича. Не все нам велено и должно, нужно знать, да и незачем. Единственное, что я понял, реабилитировали его давным-давно, а контакты с Мефистофелем тянулись аж до 1967 года, хотя «в миру» он легализовался раньше, с 1964-го.

— Я помогал переводить техническую литературу, письма. Где? На площади Дзержинского, точнее, рядом в переулке. Дали мне, наконец, лабораторию, это было существенно. Я долго ею занимался, внизу, под площадью, думал — начну изучать интересные вещи. И вдруг мне задание сменили, — почему-то тогда в КГБ (уже Андропов, кстати, был), захотели изучать всякую чепуху: телепатию, экстрасенсов, инопланетян, НЛО. Предложили мне разобраться со всем этим. Они в КГБ почему-то боялись всех этих НЛО. Я понял, что пора уходить. Несерьезно, неинтересно[66]...

Он помнил всегда о музыке. И даже «за забором», пусть, правда, уже будучи вольнонаемным, ему все-таки удалось как-то похвалиться своим знаменитым, именным изобретением, «терменвоксом», — на концерте в клубе КГБ. Да, времена менялись, изменились существенно. Вырос его авторитет, подкрепленный ростом доверия. Поднялся культурный уровень КГБ. Но есть предел — и он ушел.

Понятно, куда — вернулся. В царство музыки, в консерваторию, в лабораторию музыкальной акустики (где мы и встретились с ним в первый раз). Но после какого-то робкого неосторожного интервью американцу, где самым секретным сведением была, по-видимому, информация о том, что он жив-здоров, его, точнее его аппаратуру выкинули на двор Московской консерватории. Мой приятель давний, композитор Станислав Крейчи вспоминает: иду в лабораторию, а около мусорного ящика лежит «терпситон», разбитый вдребезги, топором изрубленный, для надежности...

— Пришлось уйти из консерватории. Там был завхоз, по фамилии Николаев, он мне сказал, что электричеством в их организации заниматься запрещено. Мне не понравилось еще, что не разрешали много работать. К тому же домашние надоедали, — раз ты первый изобретатель телевизора, сделай такой, большой и непокупной для себя, для дома. А мне это было уже неинтересно, мне хотелось реализовать многие свои новые изобретения. В КГБ было лучше, — если попрошу остаться работать до ночи, поставят охранника с ружьем на дежурство и, пожалуйста, хоть до утра.

Да, выходит, буржуазные ученые пришли к неточному выводу, считая, что подневольный труд имеет меньший к.п.д., чем на свободе. Как всегда, советская действительность опровергала их науку. Или, может, свобода у нас в стране была такая, что лучше — в неволю?..

А если судить шире, планетарно, по-человечески, — наверно права девочка, которая принесла однажды, во времена нашей юности, в литературное объединение свое небольшое белое стихотворение. Точно его не помню, но суть отнюдь не детская:

Нашим героем управляла всю жизнь осознанная необходимость — творить, выдумывать, пробовать. В этом смысле он был свободен и в неволе. А официальная свобода для него оказалась — «пуще неволи».

— Пришел в университет, на кафедру акустики. Никого не знаю, никто никому не помогает. Захожу, — а начальник кафедры говорит вдруг: «Здравствуйте, Лев Сергеевич!». Оказывается, это бывший мой ученик-стажер по питерским, царскосельским временам, — Ржевкин Сергей Николаевич[67]. Мне с ним было очень интересно, хорошо. Я занимался регистрацией электрического излучения человеческого тела — это не телепатия, это научно! Сделал многоголосный вариант «терменвокса». Для переключения голосов использовал радиопередатчики, размещенные между пальцами. А в другом варианте эти голоса, тембры переключались... взглядом, движением глаза, фотоэлемент следил за зрачком. Думал о том, как управлять терменвоксом с помощью биотоков, движением мысли. Но основная работа — не музыка. Биоакустикой занимался, управлением на расстоянии, руководил дипломными работами студентов, читал лекции по обществу «Знание».