— И говорили, прежде всего: «Пей!». Наливали и заставляли выпить перед беседой два стакана водки (голос Льва Сергеевича в этом месте рассказа дрожал от негодования и обиды). Они что — не доверяли мне что ли?..

Ах, Лев Сергеевич, зачем же с Вами так? Жаль, конечно, что меня тогда не было рядом, уж с этой напастью я бы смог помочь справиться, поделили бы порцию. И, может быть, вообще зря Вы связались с ними? Может быть, лучше не надо было никаких Метрополитен-Опера, Карнеги-Холл? Ведь не было, наверно, в нашей стране ни одного интеллигентного человека, кому не предлагалось бы сотрудничество, — дома, за границей. И не обязательно было соглашаться. Конечно, чужую беду руками разведу, — что было, то было...

— Но я придумал после, что делать. Съедал перед встречей с ними по пачке сливочного масла.

— А о чем они спрашивали?

— Да глупости всякие. То размер глушителя у нового самолета. То узнать, кто сидит в американских тюрьмах...

Так я и не понял поначалу, оправдывал ли он постоянные расходы разведуправления на водку. А позже, однажды, он наклонился ко мне и тихо, глаза озорные, улыбается: «Вы знаете, а я ведь в Америке был как Рихард Зорге в Японии»[40]. И опять — неясно, непонятно: шутил Лев Сергеевич или говорил правду. До сих пор не знаю, но если судить по его последним, пусть тоже весьма осторожным интервью времен «перестройки», Термен и в этом, «параллельном» своем амплуа стремился приносить максимальную пользу:

Судя по доступной нам всем шпионской литературе, в разведке есть прием составления сведений методом «мозаики». «Мозаика» у Термена получалась довольно подробная и пестрая. Кроме художников и бизнесменов среди участников светских, салонных бесед в его студии Льву Сергеевичу почему-то запомнились неизвестный еще миру подполковник Д.Эйзенхауэр, будущий президент США, и так же малозаметный военный специалист Л.Гровс, который станет через несколько лет руководителем атомного «Манхэттенского проекта».

Интересно, догадывалась ли тогда американская контрразведка о втором командировочном задании Термена? Но сам Лев Сергеевич, по его нынешним признаниям, отнюдь не чувствовал себя виноватым перед гостеприимной Америкой. Он полюбил эту трудолюбивую страну и был уверен, что его тайная деятельность никакого вреда ей не приносила. А уж в открытой, легальной своей жизни — одна польза!..

Я не понимаю, куда смотрело ФБР и, вообще, как все это Термен мог сочетать: и концерты, и многомиллионный бизнес, и разведку, причем — судя по всему — оставаясь советским гражданином и не скрывая этого. Все свои фирмы и студии Термен создавал, как он постоянно подчеркивал, «по согласованию с советским правительством». В 30-ые годы наши власти были озабочены проблемами дипломатического признания СССР. Термен считал, что он способствовал своей деятельностью в Америке столь необходимому повышению престижа нашей страны. С гордостью Лев Сергеевич вспоминал, как перед концертом в «Метрополитен-Опера» он настоял, чтобы в афишах рядом с его фамилией был указан город Ленинград (а не Москва — в этом случае его могли принять за тривиального эмигранта). Термен выступает в концерте, организованном в нашем представительстве при торжественной встрече Валерия Чкалова и других участников знаменитого трансарктического перелета из СССР в США. Более того, он не боится исполнить программу из песен советских композиторов во время предвыборного митинга местной коммунистической партии. Что-то не очень укладывается все это в прерогативы шпиона. Или уж настолько тонкая игра была, что просто — не нашего ума дело. Ну и ладно...

Главное, что и в личной своей жизни американский миллионер Термен оставался, вынужден был оставаться законопослушным советским гражданином. Лев Сергеевич приехал в Америку с женой — «Катюшей звали, тоже дворянка была» — кажется, сестрой своего преемника по работам в Физтехе с «дальновидением» Константинова А.П. (именно он, кстати, официально считается «пионером» советского телевидения, потому что, в отличие от терменовского электромеханического прибора, приемная трубка «иконоскоп», разработанная им в 1930 году, была уже чисто электронная, как у нынешних телевизоров).

— Жена у меня работала в медицинском учреждении, под Нью-Йорком. И мы порою не виделись по несколько дней. И вот однажды приходит ко мне один молодой человек и говорит, что он и моя жена будто бы любят друг друга. Я мог бы его просто побить, но через газеты выяснилось, что затевается какая-то неприятная провокация. Оказалось, что он американский фашист, белогвардеец, и я, посоветовавшись с нашим посольством, оформил официальный развод. А через несколько лет я женился на очень молоденькой и очень красивой негритянской танцовщице Лавинии Пул-Вильямс из своей студии. Зарегистрировал свой брак в посольстве, получил брачное свидетельство за № 1 (рис. 18).

Но их совместная счастливая жизнь продолжалась недолго, всего несколько месяцев. В 1938 году, даже не успев закрыть свои дела, закупив кое-какое нужное для родины оборудование, миллионер Термен неожиданно и незаметно, «по-английски» исчезает из Америки, уплывает, — устроившись на должность помощника капитана оказавшего в нью-йоркском порту советского парохода «Старый большевик»... Осталась за бортом «Старого большевика» Америка с ее сверкающими огнями и белозубыми улыбками, а в Америке осталась юная жена. Ее он так больше и не увидит, сохранив до конца своей жизни «свидетельство № 1». Останется студия, вся радиомузыкальная техника. Мне Термен рассказывал, что на этот неожиданный отъезд он решился, напросился именно сам, — чувствовал, мол, война приближается, нужно быть на родине. Родственники Льва Сергеевича уверены, что его просто вынудили вернуться, угрожая расправиться с родителями. А сейчас в зарубежной прессе пишут, что великого изобретателя «выкрали из Америки агенты КГБ»[42]. Так или иначе, в конце 1938 года «Старый большевик» прибыл в ленинградский порт. И Термен, уже привыкший к шумным встречам, был удивлен и подавлен отсутствием на пирсе восторженной толпы и журналистов. Пустые причалы, пустые лица людей, боящихся узнавать друг друга. Пока он «триумфовал» в Америке, родина его погрузилась в мрак сталинского средневековья[43]. Отсюда, с этого пирса начался его путь на Колыму: «круг первый», «круг последний», не разберешь начала и конца, — по известному маршруту, за которым и закрепилось нынешнее название: «крутой»[44]...

К этому «крутому маршруту» вела его неумолимая судьба. В нашей стране такой исход для новатора искусства в те времена был неизбежен. Не он первый, не он — последний. Лемурам «разведчики будущего» были ни к чему, им нравились парадные портреты, и чтоб похоже было...

Электронная музыка, телевидение, светомузыка, экзотическая хореография «терпситона», «телеосязание» — все, чем занимался Л. С. Термен как художник, отягощенный знаниями инженера (а инженер он был отменный, в отличие от Фауста Гете) — относится к «искусству будущего». Или, как принято говорить, — к «Gesamtkunstwerk»[45]. Еще в середине прошлого века прогнозировал его композитор Рихард Вагнер, который, кстати, по молодости лет тоже связывал революционные преобразования в искусстве с пребыванием на баррикадах из обломков мебели[46]. Наиболее яростно и последовательно проповедовал близкие к «Gesamtkunstwerk» идеи в России начала XX века его коллега Александр Скрябин — автор первого в мире светосимфонического произведения «Прометей», мечтавший о существенном обновлении звукового материала в музыке, о всеобщем синтезе искусств и разнородных чувственных ощущений в некоей гигантской «Мистерии». Творчество Скрябина стало символом «Gesamtkunstwerk» на новом, нынешнем этапе. В его футурологических прогнозах угадывается предчувствие электронной музыки, световой архитектуры, театрализованных представлений «Звук и Свет», «пространственной» музыки... Он умер сравнительно молодым, в 1915 году, незадолго до революции, и, как любой чуткий художник, он жил тогда и творил в ожидания грядущих потрясений и перемен. А если б не случайная гибель от заражения крови, если б он дожил до революции? Вероятнее всего, Скрябин оказался бы в конце концов за границей — как И. Стравинский, С.Рахманинов, С.Прокофьев, Н.Черепнин. Оказался же там близкий Скрябину по духу музыкальных новаций А.Лурье, пытавшийся заигрывать с новой властью, как Мейерхольд, но только потому выживший, что испугался вовремя и убежал. За границу уехали и композиторы И.Вышнеградский, Н.Обухов, непризнанные, поздно признанные русские гении, сохранившие в своем творчестве преклонение перед скрябинской идеей «Мистерии» до конца своей зарубежной жизни[47]. А кто стал первым в Америке композитором электронной музыки — ну, конечно же, наш соотечественник В.Усачевский, тоже уехал вовремя... Все это — уже после Скрябина, его уже не было. А если бы он был, жил в это время? Что было бы, если остался? Не станем гадать. Обратимся к реальности, к фактам.