Чем же не угодили «родной» советской власти эти восторженные, наивные певцы новой жизни, эти революционеры от искусства? За какие такие грехи лишали их не только возможности творить, но и жизни?.. Лишь одного уж очень «виноватого» нашел я в поминальном списке советских пионеров «искусства будущего». В 30-е годы в Твери жил я трудился руководитель колористической лаборатории знаменитой текстильной фабрики «Пролетарка» П.П.Кондрацкий, писал интересные книги о теории цвета, о цветодинамике, сделал световой инструмент, о нем писали советские газеты. После войны его не стало, исчез. Мой московский коллега и приятель журналист В.Орлов долго искал «концы» и выяснил: Кондрацкого репрессировали за коллаборационизм. Когда Тверь находилась под немцами, он, оказывается, делал мыло в своей лаборатории и продавал на базаре, чтоб выжить. Приговор расстрельный — сотрудничество с оккупантами. Других, виноватее — не оказалось? Тех, кто допустил немцев за несколько недель войны до ворот «Пролетарки»...

Вальпургиева ночь из гетевского «Фауста» — лишь добрая сказка по сравнению с тем, что творилось тогда. Варфоломеевская ночь — лишь репетиция... Все смешалось, все перевернулось, еретики стали иезуитами, под лозунгами социальной справедливости свирепствовала инквизиция. И никак не могу понять до конца, — как все-таки это случилось? Как могло быть? Дело в том, по-моему, что в нашей великой, но отдельно взятой великой стране — как расплата за несвоевременный рывок во времени — к власти пришли лемуры, которым даже Мефистофель не указ, слишком интеллигентен. И имя им, лемурам — легион. Как ни заклинал поначалу В.И.Ленин уважать все знания, «которые выработало человечество», — старая культура, бывший уклад и быт были уничтожены. Образовался вакуум. И вырвалась, выплеснулась наружу темная, нечистая сила, — как при кессонной болезни. Чужая душа, как известно, — потемки. Их душа, если есть она, душа, у лемуров, — тьма. Одним словом, нелюди. И людям понять их, наверно, просто не дано.

Люди делали свое дело, несмотря ни на что, продвигались вперед и идеи «Gesamtkunstwerk» — и у нас, и в других странах, где хватало своей, быть может, более привычной и ухоженной нечисти, своих упырей. В течение многих лет я переписывался с известным английским светомузыкантом Ф.Бентамом. Он прислал мне свою книгу, где высказывалось сожаление о подчиненности нового искусства на Западе низким коммерческим целям, не в пример социалистическим странам, где возможно создание такого уникального аудиовизуального театра, как «Латерна магика». Недавно я встречался в Праге с режиссером «Латерна магика» Иозефом Свободой. Он признался, что, невзирая ни на что, сам он остается социалистом по убеждениям. В этом с ним я солидарен. Но добавлю, большую часть из своих 600 постановок ему удается осуществлять все же на Западе... Человечество еще долго будет читать «Фауста» и «Коммунистический манифест». И там, и там — много о призраках.

— Пробыл на свободе я полгода. В Ленинграде у нас была пятикомнатная квартира: на Николаевской улице, д.50, кв.4, телефон 227-10...

Я слушаю старую магнитную запись, вновь поражаюсь памяти Льва Сергеевича. Но некого уже переспросить — почему не разрешили ему посетить свой дом? И что-то о шведском пароходе, которым порывался было уплыть тут же из Ленинграда. Но крепко связан, повязан. Судьбой? Родителями — в заложниках?

И что же? Наш мотылек сам летит на огонь. Впрочем, — куда деваться? Термен отправляется в Москву, надо же отчитаться за командировку.

Да и жить нужно на что-то. Устраивается в гостинице «Днепр» у Киевского вокзала (нынешняя «Украина»?), ищет работу, перебивается случайными переводами с английского, пытается устроиться на какую-то студию звукозаписи. В ведомстве разведки знакомых уже нет — Берзиня-Петерса репрессировали, а затем уничтожили свои же, как положено у лемуров. Пробился, по старой памяти, к Ворошилову: «Он как-то одряхлел, постарел, ушел от разговора...»

Но Лев Сергеевич добился-таки своего. Через пару недель после встречи с Ворошиловым, в марте 1939 года его арестовывают, отвозят в Бутырскую тюрьму и фотографируют «на память» (рис. 19).

— Поначалу я был даже вроде не заключенный, хотя никуда не выпускали. Сказали: будете жить здесь. Библиотека очень хорошая, много иностранных книг. Сидел вместе с политическими, они спорили все время. Им не нравилось, что я молчу, мешали читать. Затем мне выделили отдельную комнату, чтобы я написал отчет. Целый месяц после этого допрашивали: 45 минут вопросы, 15 минут — перерыв. Стоя, с утра до вечера. Пришел новый следователь, и опять целый месяц — то же самое. Проверяли... Нет, меня не били, я же говорил правду. В конце концов привезли в какое-то помещение, в зал, — тут Лев Сергеевич опять улыбается, шутит, стало быть, хотя в голосе снова обида, — думал, объявят о награждении орденом. А вместо этого — приговор.

Цитирую официальную справку:

— Лев Сергеевич, а что, конкретно, Вам инкриминировали?

— Кажется, участие в убийстве Кирова. Но ведь меня тогда даже в стране не было. Правда, вспомнил, что я кому-то лекарство из Америки в Ленинград присылал. Может, за это?..

Несколько лет назад зарубежный рецензент моей статьи о Термене в Америке на полгода задержал ее публикацию — все допытывался, за что же конкретно Термена поместили в исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ), в чем он все-таки провинился, зря же не сажают. Никак он не мог понять, не угомонился, пока я не послал телеграмму: «Обычай у нас в то время был такой!»[50].

— Ехали мы долго, наверно, месяц, по 9-10 человек в купе, политические опять спорили, ругались. Приехали в Магадан, в лагерь. Меня привлекали к работе по бытовой радиотехнике. Заборов поначалу не было, иногда даже за грибами ходили. Общался больше с уголовниками, с ними было проще. Политические и здесь продолжали выяснять отношения. Тяжело было на дорожном строительстве, камни заставляли грузить и возить.

Да, это просто, — выступать с лозунгами о мелиорации всей страны, как Фауст у Гете... Наш герой, друг Эйнштейна и Чаплина, погиб бы в колымских каменоломнях, если и здесь не выручила бы его изобретательская смекалка. Придумал что-то вроде деревянного монорельса для своей тачки, стал выполнять по нескольку норм, за что получал дополнительные «пайки» («две я съедал сам, остальное отдавал соседям»). А тут еще мода пошла на Колыме — гулаговские начальники начали друг перед другом хвастаться художественной самодеятельностью и воспитательной работой. Узнав, что Термен имеет отношение к искусству, поручили ему «организовать музыку». Он и это задание выполнил блестяще. Собрал симфонический оркестр, благо под рукой находился почти полный состав Московской и Ленинградской филармоний.

Слушаю Льва Сергеевича и не понимаю — разыгрывает он меня или на самом деле ему и здесь было «интересно»? Или просто всерьез вспоминать — не хочет? Поэтому — с улыбкою своею детской — лишь о смешных моментах или о нечаянных радостях:

— Исполняли мы «Болеро» Равеля. Начальники других лагерей умирали от зависти. Но все испортили уголовники, затмили нас своим коронным номером под названием «чорт». Дело в том, что туалетов в лагерях не было, одна общая канава, прямо под открытым небом. Зимой над ней пар стоял. И вот в каком-то лагере закончили мы свое «Болеро», выходим. А тут из барака выпрыгивает на мороз голый человек, бух — прямо в канаву, и, грязный как черт, лезет оттуда обниматься с начальством, с охраной. Хохот, аплодисменты. «Болеро» было посрамлено...