Причина той ссоры – как это часто происходит между мужчиной и женщиной – сущий пустяк. Какой-то бытовой огрызок с неправильно поставленными интонациями (а я умею…). Но мы не были женаты тогда, что, собственно, добавляло острой пряной нервности всему происходящему и затрагивало различные болезненные недомолвленности (у нас? недомолвленности… но я точно помню, что были… были), окрашивая будни в воинственные и страстные багряные тона – как на заходе солнца. И так вышло, была эта совершенно гадкая сцена… восхитительная и гадкая одновременно, полная благородного пафоса, раскатистой такой, никитомихалковской кинематографичности – мы, на заснеженной, как на рождественской открытке, дороге, с полями с обеих сторон и устеленной белыми ватными хлопьями просекой впереди, пошли каждый в свою сторону. Он сказал: «Ах так, я не имею никакого морального права?.. Тогда больше ты от меня вообще ничего не услышишь!» Он же любит книги про немецких офицеров. Какой-нибудь Гюнтер Сотомайор поступил бы точно так же, я не сомневаюсь. И майор Топорков, естественно, тоже. Он развернулся и ушел назад, с дачи (с моей дачи, если на то пошло), от меня… вниз по вылепленной из сахарной глазури дороге с высокими сугробами, за которыми щетинился редкий сухостой. А я, обнимая две пластиковых бутылки, с минералкой и лимонадом, за которыми мы, собственно, ходили и которые он вручил мне, разворачиваясь, чтобы уйти – осталась стоять там. Глядя не ему вслед (еще чего!), а перед собой, в другую сторону. И потом тоже пошла… обернувшись всего раз (он уже был неожиданно далеко, у подножия пригорка, наполовину скрытый сугробом, шел с ровной спиной, в капюшоне, каждым шагом чеканя приказ о нашем расставании), и думала, что, конечно же, это конец, а он подлец, и что так хорошо было до сих пор все… И выбравшись на пригорок, со сбитым дыханием, поняла вдруг, что низкие облака, растянувшиеся над параллелепипедами заснеженных полей, напоминают все тот же крымский горный бронепоезд, который за пару часов уедет и растворится для нас навсегда. И тогда расплакалась, с этими бутылками, и, придя на дачу, где должен был быть он еще целые сутки, где в неприбранных пледах на матрасе на полу чувствовался его запах, а подушка хранила отпечаток его тела, где видеоплеер моргал нажатой паузой фильма, который мы начинали вместе смотреть, и вокруг телевизора высились отобранные им стопки дисков, повалилась в кресло, старое, советское кресло, которое, как всякий хлам, свозилось на дачу и которое не было выкинуто в процессе реконструкции, и смотрела на эти бутылки, из которых он не пил и не будет пить никогда… и испытывала всеотравляющую медленную панику. Я закрыла глаза и думала, как сейчас в любой момент откроется дверь, и он войдет, и мы бросимся друг другу в объятия. И это будет так красиво… и осознание того, как я люблю его, отпущенное его рукой, низвергнется облегченным таким прорывом, поднятым шлюзом… и он будет чуть задубевший с мороза и немногословный, и я так думаю, не извинится… но я откину капюшон и накрою ладонями его уши – ведь они наверняка холодные. Но он не шел, и это дребезжащее ожидание становилось все интенсивнее, нарастало, секунды растягивались и шлепали, как жаба в узком длинном коридоре, и воздух, казалось, вибрировал, и все начинало выть и пошатываться, как показывают в фантастических боевиках, накануне взрыва.

Его рюкзак остался в моей машине.

Я прыгнула за руль и, не прогреваясь, с заледеневшими стеклами, помчалась следом. Но на остановке его не оказалось, я проехала немного вверх, по сельской дороге, тихой в этот субботний полдень. Нырнула в карман на небольшой безлюдной площади с памятником неизвестному солдату, вспомнила, как тут, у двухэтажного, обложенного плиткой здания сельсовета справляли свадьбу (сердце сжалось), стояла там со включенной аварийкой, словно пытаясь отдышаться. Обида давно прошла, и меня больше беспокоило – доедет ли он до дома. Потом он позвонил, у него садился аккумулятор. Было плохо слышно, я не поняла, где он – просил привезти ему его рюкзак. Он шел по обочине, вдоль реки, как раз готовился переходить через мост. Удивительно, как много он прошел за это время – оставалась всего пара километров до городка, откуда ходят маршрутки до Киева. Я поставила машину на пятачке перед мостом и побежала к нему (без рюкзака). Он вернулся к машине, и я думала, что сейчас он сядет и мы поедем назад к матрасу, конвектору и фильмам про немцев, но он забрал рюкзак и пошел снова к мосту. И я, бросив машину, помчалась за ним. Ветер хлестал нас, выбивал дыхание, волны на реке были как морские – я первый раз такое видела. Желтая вода, как кисель, вперемешку со льдом вздымалась и колыхалась. «Смотри! Волны!» – кричала я ему, и он посмотрел и шел дальше. Я семенила следом, оббегала его спереди, сбоку, выскакивала из-за плеча. Ветер разбросал мои волосы, бил по лицу. Не вынуждай меня быть таким – сказал он, снял с меня свою белую лыжную шапочку (что убило меня больше всего и что я, как думала, никогда не прощу, и разными голосами всяких эмансипированных стерв, сучек и тещ, стоя у себя за плечом, говорила себе снова и снова, чтобы склонить в пользу окончательного осознания, что с человеком, с такой наглой беспринципностью отобравшим даже лыжную шапочку, мне не по пути). Он остановил такси, оставив меня стоять на той обочине.

Я шла обратно и рыдала, это был невероятный, фантастический опыт для меня – индустриальная такая обочина, поселковые окраины, метель, бетонные заборы, кучи песка и виднеющиеся за ними ржавые остовы заваленных на бок кораблей, и выстроившиеся амфитеатром невидимые тетки за моей спиной, как ангелы парили в воздухе, и, словно плащаницу, держали ленту с хроникой произошедших событий – говорили мне «все! Всьо-о-о-о-о!» И тут мне стали орать и улюлюкать вслед группа мужиков, человек восемь – все какие-то квадратные. В черных кожаных куртках и надвинутых на глаза шапках, они увидели идущую вдоль обочины девушку с распущенными волосами, и мои невесомые тетки тут же отпрянули, а я поняла, что машин – нет, людей тоже нет и нет домов – только бетонный забор с одной стороны и уходящая круто ввысь, похожая на криво сбитую папаху – лысая, в снегу Дивич-Гора. Моя машина осталась стоять далеко, метрах в четырехстах (мы успели многое друг другу наговорить, пока шли, избиваемые ветром), невидимая к тому же отсюда из-за поворота. А черные мужики погрузились в два автомобиля, один из которых, малиновый «Форд-Скорпио», ехал теперь вровень со мной и стекла – переднее и заднее – опустились, и сидящие там что-то кричали мне, и я вдруг поняла, что, даже если будет проезжать машина или автобус, или будут идти случайные прохожие какие-то – им это совершенно не помешает затянуть меня в салон. И пока они катились рядом – я набирала СМС «наменянапали» (номер был отключен, в чем я успела убедиться). Потом я побежала, из-за поворота появилась моя машина, мужики уехали, а я не могла отдышаться и сидела, снова сидела в машине, и только одна мысль крутилась, моргая вместе с аварийкой: «чтотеперьделать… что те перь де лать… де-лать… де-лать… де-лать…» Я развернулась и поехала назад на дачу – выключать конвектор. Потом позвонил он, а меня душили слезы, я не могла ответить. Взяла только со второго вызова. Они неслись с водителем такси по встречке, чтобы спасать меня, но мужиков не оказалось, меня тоже, они развернулись и уехали. Мы увиделись уже на остановке, откуда отправлялись маршрутки на Киев. Он сидел у меня в машине и молчал. В руках у него был мой телефон, из которого он удалял свой номер, свои эсэмэски, фотографии и контакты. Судя по всему, эта мысль, этот лихой ход – удалить все и вычистить и сломать выкатившиеся тревожным затмением два кольца – зрела у него давно. Я тоже молчала, только дрожала очень, и дыхание делало «ты-ты-ты-ты-ты».

Мы промочили ноги и заболели, каждый у себя дома, я проплакала три ночи и два дня. Это была как еще одна грань, которую мы преступили, своеобразная неделя инициации – пережить такое…

Незадолго до этой катастрофической поездки, когда молодой, свободный и красивый мужчина понял, что его взяли в кольцо, это кольцо сомкнулось, приподнялось и на горизонте замаячило еще одно, норовя подкатиться неполным затмением и зацементироваться так, в известном матримониальном символе – он начал брыкаться. Он говорил, что я выдаю желаемое за действительное, что он молод и свободен и что мои желания не совпадают с его жизненными устремлениями. Что брак для него это – раскинув руки, присел, запрокинув голову – «ааа браааат», вот такое. Я кивнула. Я тоже так считаю.