– И та о сиськах…
– Ну… мне хотелось о чем-то приятном думать. И твой голос в наушниках… там же тоже про сиськи было?
– Там было про войну… про сецессию и Одессу с колобком, дорогой.
– Да, но сиськи же как бы в контексте читались… весьма отчетливо, пусть ты не говорила о них прямо.
Когда перевели стрелки на часах и я стала приезжать в больницу засветло (что придавало происходящему оптимистический дух прохождения в следующий уровень игры), ко мне подошел врач и сказал:
– В принципе, вы можете забирать его.
Жизнь между домом, работой и больницей только было наладилась для меня. Я вошла в ритм. Пандус для курения, котельная у стоянки, снежные вечера с рыжими и фиолетовыми окнами – все это как бы разродилось, стало плодоносить хорошими новостями. У мужа был прогресс, определенные двигательные функции восстанавливались, но до окончательного выздоровления было еще далеко.
«Возможно, таким, как прежде, он не будет никогда», – объясняли врачи.
Да и я сама тоже много чего прочитала. Мне следовало опасаться приступов немотивированной агрессии, приступов меланхолии и даже тяги к суициду с его стороны.
«Какая же ты эгоистка… – качала головой свекровь, – ты даже жалеть не умеешь».
А я молчала и стояла в углу палаты, с подлинным восхищением глядя, как мать на протяжении двадцати минут, не меньше, говорит сыну ласковые слова. Эти слова, они рождались в ней как волны, ветром сдувались с ее губ, ей не нужно было их выдумывать – этот бесконечный поток уменьшительно-ласкательных эпитетов, и немного слез, и заверений, и деликатных воззваний к его легкомыслию, это все как-то рождалось в ней само, это был ее язык, ее чувства, и я точно знала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу произвести что-то подобное.
Как танцовщик, отплясавший каскад труднейших па, как актер, закончивший монолог Гамлета – свекровь на вдохе, отводя затуманившийся взгляд, отступила в сторону и дала дорогу мне. Я неловко вынула руки из карманов, посмотрела на мужа и сказала: «Ну что, собирайся».
Свекровь шумно вздохнула. А муж, конечно, собираться не мог, потому что плохо ходил. Он быстро приспособился к своей беспомощной роли и водил маму за нос (возможно, тем самым подсознательно радуя ее) – просил, чтобы она кормила его из ложки и разрешал, чтобы промакивала губы.
Со мной такой номер не проходил.
– Сядь, заправься, вытри руки влажной салфеткой, и ешь.
– Я не могу все сразу… – ныл он.
– А драться ты мог, а женщину защитить ты, значит, мог? А кто вообще она тебе, а? – говорила я, чувствуя, что завожусь и еду куда-то не туда, но остановиться уже не могла. – Чтобы я не слышала от тебя слова «не могу!», рыцарь ты хренов!
– Как ты разговариваешь с ним! – восклицала свекровь, когда слушала наши телефонные разговоры (но она не слышала еще эти – обеденные!). – Он же болен!
– Он – не болен, – отвечала я.
Свекровь знала меня не один год, конечно, потому молчала, трагически вздыхая, бессильно теребя застежки у себя на груди. У нее там была винтильная пуговица. Иногда она начинала винтить пуговицу и тем самым открывала слезный кран – когда хватало терпения, можно было довинтить до настоящей истерики.
– Ты не любишь его! Ты позарилась на квартиру! – как-то сказала то, что все свекрови и тещи по уставу обязаны говорить своим приемным детям.
– Но мы же живем в квартире моих родителей, зачем мне еще одна», – спокойно сказала я и как-то неправильно вернулась к своим делам, потому что вслед донеслось: «Аферистка! Это ты все подстроила! Почему ты не пострадала – а ему череп проломили? А на тебе ни царапинки! И ты так спокойна?
– Вызывайте милицию, – ответила я, продолжая заниматься своими делами (искать в Интернете фильм, чье название мой муж не знал, где про подземные заводы Третьего рейха, везде требовалась глупая авторизация или нужно было качать через Торренты, которыми я пользоваться не умею).
– Ах ты ж дрянь! – отпустив винтильную пуговицу, она схватила пульт от телевизора и швырнула в мою сторону. Пульт ударился о стену и развалился, рассыпаясь батарейками и прочими запчастями. «Ах ты ж сучка! Да как ты смеешь со мной так разговаривать, сопля ты зеленая!»
– Мээээээээ… ыыыыы… – заунывно донеслось из коридора. Завернутый в одеяло и сонный, на пороге в гостиную стоял сын. – Пациму бабуска клицит на маму?
– Даже отвести ребенка к логопеду не может, – немного съехала с темы свекровь. Я встала из-за компьютера, подняла пульт, батарейки и крышку, стала все собирать.
– Иди спать, пожалуйста, – сказала сыну, – все хорошо.
– Конечно, расскажи ребенку, какая бабушка нехорошая.
– Бабуска нехолосая, патамуста клицит на маму! – уверенно ответил сын.
– Ты еще скажи ему, что папа из-за бабушкиных криков ушел!
– Успокойтесь, пожалуйста, не надо, – железным голосом сказала я.
– Папа – не усьол, он – в байнице! – с вызовом сказал сын.
– Патамуста мама его туда отплявиля, – буркнула я под нос.
Свекровь вскипела, но рука, поднесенная к винтильной пуговице, остановилась на полпути. Лишние несовершеннолетние зрители тут были ни к чему.
– Ты не способна на сочувствие. Вообще на чувства. Что ты за истукан такой… – примирительно бухтела свекровь, когда мы вместе пошли на кухню пить чай.
И иногда, редко, но мне вдруг становилось очень жалко себя, и под ее взглядом, всасываясь в него, как в пространство между двумя гладильными валиками, я теряла контроль над собой и начинала плакать перед ней – плакать и выглаживаться в блин. А она смотрела на меня с одобрительным ожиданием, как опытный стрелок подпускает поближе противника, и собиралась словами и сочувствиями, которых было у нее в изобилии, которыми ее грудь полнилась, как коровье вымя молоком.
Ей нравилось, когда болеют, когда страдают.
– Он не болен. Ему нечего делать в больнице, – говорила я.
– А как же уколы, процедуры… часть, конечно, я сама смогу, – она в предвкушении поправляла воротник на кофточке.
Ей нравилось звонить по телефону и с готовностью отвечать: «Ужасно! Ужасно! Ты не представляешь себе как ужасно!..» – ее глаза горели, мимика работала, а пальцы, уверенно нащупав винтильную пуговицу, всячески трепали и гладили ее.
– Я надеюсь, – сказала свекровь, чтобы я поняла, что спорить бесполезно, – ты не окажешься против, если я поживу у вас еще немного.
Я пожала плечами, и это разозлило ее.
С одной стороны, она приносила жертву – все-таки немолодой человек (как она называла себя) с какими-то своими делами, своей жизнью (выход на пенсию год назад очень подкосил ее морально), к тому же продала дачу (то, чем меня теперь будут попрекать по гроб жизни), переехала в чужой район (ее снобская Чоколовка, куда на метро не доедешь, казалась несопоставимо роскошнее нашей плебейской левобережной Дарницы), в чужую квартиру (намек на то, что тут мои порядки), где ей не всегда рады (пауза, чтобы перебили и сказали, что рады, но я не перебивала), но с другой стороны, и об этом она молчала – самым страшным ужасом было бы ей сейчас вернуться в свое вдовое гнездо с потолками 3,20 в сталинском доме, северная сторона и вечная тень, где уборная сообщается окном с кухней и до сих пор пахнет сигаретами, хотя никто там не курил уже лет семь, с тряпочками вместо мочалок для мытья посуды, с сервантом с сервизом, который хотела отдать нам, но мы не взяли, и с черно-белыми фотографиями в рамках, и с одной цветной, на которой я с ее внуком на ступеньках роддома, с алоэ и геранью на широких подоконниках, с часами в виде избушки на курьих ножках, с высокими и какими-то голыми окнами, за которыми растет огромный каштан и сквозь которые доносятся умиротворяющие звуки двора, и сам двор с новой детской площадкой и огороженным высокой сеткой палисадником, в котором летом растет чахлая эхинацея и подвязанные бинтами помидоры, а зимой убирают снег, и ключи от которого есть только у жильцов. Она бы не смогла там жить сейчас.
На поверку оказалось, что гигант теоретической мысли, неутомимый советчик младшему медицинскому персоналу, профессиональный подтыкатель одеяла и скатыватель валиков из простыней в практической части – полное ничтожество. Мы привезли будто мальчика из роддома, и, как это показывают во всяких таких передачах, обе, проявляя свою полную некомпетентность в решении новых для нас бытовых вопросов, начали страшно ругаться. Сам мальчик лежал на диване и внимательно смотрел телевизор. Я была уверена, что он будет жить в спальне, но пока была на работе, свекровь призвала соседей (обжилась уже потихонечку) и передвинула мебель таким образом, что в спальне вместе со мной спал теперь ребенок, а в детской устроили лазарет и поместили, вместе с гостевым диванчиком из гостиной, под ночник в виде ломтика сыра и плакаты с «Шрэком» и «Тачками» – мужа. Тем самым, устроив в квартире сумятицу, в духе свекрови, расхристанность, придающую всему происходящему дух нестабильности, транзитности. В спальне было теперь не повернуться, потому что кровать сына загромоздила собой все пространство, и, чтобы пробраться к нашей собственной кровати, к гардеробу или к окну – нужно было двигаться вдоль стенки, вытирая спиной обои.
