Русланочка лежала в отдельной палате на огромной, с виду так почти двуспальной кровати, в которой регулировалось все, что только может регулироваться у кроватей. Родители приносили ей домашнее постельное белье с картинками из комиксов, огромными бабочками и тропическими пейзажами. На тумбочке валялись журналы, сумочки с дисками, а сама Русланочка, голая, замотанная как мумия в белые повязки, пропитанные лечебной мазью, никогда не снимала с головы огромные наушники, к которым была подключена, как к главному аппарату, обеспечивающему жизнедеятельность. Всегда ловила за руку медсестер, когда те, жалея ее, пытались осторожно снять их, хоть на время сна. Молодые врачи и медбратья приносили ей диски с музыкой и садились поболтать, а она улыбалась им и кивала.

Когда выпал первый снег, Русланочка вышла на улицу. Тело было чужим и словно не до конца подвластным ей. Вместо чешуи и шипов, вместо осыпающейся, шелушащейся массы кожных наростов были гладкие, чуть лоснящиеся розовые припухлости. Нежно-розовый балетный атлас, который к лету должен был окрепнуть, налиться здоровым телесным цветом.

«Я готова стать женщиной, – писала она в своем интернет-дневнике. – Я выбрала своего мужчину. Он – лучший. Самый любимый, самый красивый, самый талантливый на свете. Я не буду дарить себя ему. Я все понимаю. Я не буду обременять его. Это будет подарок мне самой. Я подарю себе себя в его объятиях. После того, как это случится, – мне не нужно будет ничего. После того, как мы проведем вместе ночь, – я отпущу его. Я так люблю его, что мне от него ничего не нужно, лишь бы ему было хорошо. И если ему будет хорошо не со мной – мне будет хорошо потому, что ему хорошо. Но эта ночь будет моей. Эта ночь – смысл моей жизни. Наивысшее счастье. Я так мало просила всегда для счастья. Мне никогда не нужно было ничего. Но сейчас мне нужна та ночь. С моим единственным, с моим мужчиной, одна ночь. И потом жить в больнице, в монастыре, с родителями – как угодно. Но ради той ночи я появилась на свет. Все остальное вторично.

Любимый мой… я так хочу тебя…»

Ее дни проходили в изматывающей сухой горячке, в бестолковом, тягостном, пленящем ожидании. Оно вилось по ней полосами бинтов и бумажной клейкой ленты, сырело у нее внутри, гнилостным грибком болело и бродило во лбу, оседало конденсатом на переносице, капало и ржаво выло в ушах. Ожидание в состоянии постоянного напряжения – она, и телефон, и ноутбук. Оттуда должны были в любой момент сорваться несколько звуков, оповещающих о полученном сообщении. Если бы Русланочка умела писать музыку, то написала бы ее таким образом, чтобы этой короткой мелодии, скажем, сигналу о полученной эсэмэске, отводилась бы решающая, центральная партия. После лирической прелюдии, передающей общее настроение, красивой, расслабляющей, легкой и нежной, была бы пауза, как легкое зависание качелей в момент максимального размаха, и потом – этот звук, звук неконтролируемой радости… упавших цепей и выпущенных вниз по ступеням металлических блестящих шариков, сообщение, будто принесенное крыльями ангела – такое лазоревое майское небо открывалось над этим звуком, такими совершенными, совершенно осязаемыми казались ноты – будто пальцами кто-то провел по прозрачным дудочкам на серебряных колечках. И надпись «входящие: 1 новое сообщение».

Или был бы, скажем, мрак. Неясные звуки и бормотания с шипением ненастроенного радиоприемника. И интенсивное, нарастающее тревожное гудение – ну почему, почему, почему, почему он не пишет? И тут, когда точка пищания становится почти невыносимой, когда бормотание, и шипение, и возгласы сливаются в страшную тревожную какофонию – снова пауза… бросок… и прорывающее мрак «йе-оу!» с вопросительной интонацией – торжествующе квакающий, с задоринкой, звук входящего сообщения в «ICQ»:

– Привет, ночная колдунья. А я до сих пор вспоминаю то наше свидание в лесу. Заинтриговала ты меня.

– Привет, мой принц. А я живу этим свиданием и тем лесом и мысленно хожу там за руку с тобой каждый день…

(Он молчал, а она не могла остановиться.)

– А еще я разучиваю свой танец для Поповки. И мечтаю о море. Думаешь, увидимся там?

– С такой девушкой как ты я готов встречатся в любое время дня и ночи.

– Тогда ждем лета.

– Обещай, что будешь моей этим летом.

– Обещаю.

– Мне нужно выйти, вечером спишемся.

Но он, конечно, больше не писал в тот день… и на той неделе. Его появления в контактном листе программы обмена сообщениями носили спонтанный и непредсказуемый характер. Он мог объявиться в три часа ночи, пару раз был в пять вечера, однажды появился рано утром, часов в семь – у Русланочки как раз закончилось действие обезболивающего, и она лежала, в ломке, в холодном поту, на животе, свесив руку на пол и вжавшись щекой в металлическую раму кровати, и тут на экране ноутбука, стоящего на полу, в нижнем правом углу всплыло сервис-сообщение, маленький серый квадратик с темно-синими буквами:

И в тот момент вся боль прошла, все страдания. Все прошло – только перехватило дыхание, и сердце, взволнованно дернувшись, будто внезапно разбуженное хорошей новостью, теперь суетно отстукивало, отдавая мелкой влажной дрожью в виски и в пальцы.

Но та беседа, про лес и про «с такой девушкой, как ты…» – было, наверное, лучшим, что у них случилось посредством виртуальных и мобильных средств связи. После тех его слов она все чаще думала: «Димон любит меня… любит, просто сам боится себе в этом признаться… я нужна ему. Я нужна ему так, что он даже сам себе не представляет…»

Русланочка лежала в кровати, обмотанная бинтами, пропитанными лечебной мазью и медленным ознобом ожидания, и проверяла почту (однажды он выслал ей свое фото, снятое мобильником на заснеженном, похожем на пустырь Днепре со вросшими в лед серыми кораблями, и тема письма называлась «…зима…»). И больше он не писал ничего и никогда на тот адрес. Хотя Русланочка проверяла – обновляла страницу каждый час, несколько раз в час, бывали дни – что каждые 5—10 минут нажимала на перезагрузку. Но та «…зима…» так и оставалась печально и морозно мерцать своими многоточиями, и радиоактивная, останавливающая дыхание пульсация исходила от имени отправителя… такого удивительного в этой колонке с прочими рутинными контактами и непочищенным спамом. Все новое, что шло после того письма, Русланочка удаляла. Так что та зима всегда теперь оставалась первой во входящих, и оттого, несмотря на даты, приносила иллюзорное ощущение свежести отношений, что будто он только недавно написал ей.

Какое-то время к ней приходил логопед, но Русланочка была не способна даже на самое примитивное мычание.

– Интересный случай, – хмыкали врачи.

Ее лето началось с первой секундой зимнего солнцестояния. Это время света – прежде так ненавистного ей, теперь добавляло жизненных сил: по минуте, по неощутимой горсти вычерпанной и выброшенной ночи. Планета, обогнув самую дальнюю и холодную точку своей орбиты, катилась навстречу жаре, жизни, теплому морю и далеким отзвукам курортных дискотек.

Генрих Александрович решил снять на лето дом в Гурзуфе. Русланочке было строго запрещено появляться на солнце, но морская вода и насыщенные фитонцидами субтропические парки должны были положительно сказаться на ее здоровье. К тому же сама она, как могла, объяснила, что этим летом собирается на море, в Крым, и ничто ее не остановит.

Когда перевели стрелки на часах и почки на кустах полопались, а просеки по дороге из витачивской усадьбы словно покрылись невесомым зеленым пухом, Русланочка впервые вышла на люди в простой одежде, с открытыми локтями, открытой шеей, без темных очков, с волосами, собранными в высокий хвост. Они с сестрами отправились в новый столичный торговый центр – катались на коньках, ели пиццу, скакали на батуте, прошлись по магазинам и купили несколько ненужных вещей, и никто, ни одна душа не смотрела на Русланочку с тем прежним брезгливым интересом. Бледнорозовые пятна могли быть чем угодно… издали их почти не видно.