— Бе! — крякнула она, подавшись вперед. В этот момент она чем-то походила на сердитую игуану. Затем лицо приняло прежнее потерянное выражение. — Я есть хочу! — обидчиво буркнула она и смахнула со стола кружку.

— Давай я тебе какой-нибудь еды возьму, — поспешила предложить Милена.

Она подошла к стойке, за которой высился мясистый бармен. Глаза его недружелюбно скользнули по Милене: по ее безупречно белой одежде, по новым кожаным сандалиям, ухоженным волосам. Этот взгляд ей последнее время доводилось ловить на себе не раз; видимо, так народ реагировал на партаппаратчиков.

— Ба-а, ба-а, — заикаясь, выдавил он, — ба-абки гони, за кру-у… кру-у!

«Ну вот, еще один. Бедолага, — подумала Милена. — Очередная жертва загадочной болезни. Уже третий за последние двое суток. Маркс и Ленин, неужели зараза эта на всех переползет?»

— За кружку, — закончила она за него и заплатила двойную цену. Отходя от стойки, Милена чувствовала, как тот сверлит ее спину глазами.

«Ох уж эти изменения, — мысленно вздохнула она, — люди от них добрее не становятся».

Она возвратилась к Люси.

— Пойдем, милая, — пригласила она, запахивая газовый шарфик, — найдем где-нибудь кафе, посидим.

— Ага, посидим. Сейчас и жрачки-то нигде не найдешь, — проворчала Люси. — Только будки эти с пережженными лепешками. Сожрешь одну, так потом не пробздишься. Индусы хреновы. Бе. Да из них в жару никто и не работает: сворачивают лавочку и сидят, в носу ковыряют под навесом.

— Мы куда-нибудь поприличней пойдем, милая.

Вид у Люси был отчаянно беспомощный.

— А ты кто?

— Мы с тобой встречались. Правда, только раз, — напомнила Милена.

Люси настороженно подалась вперед.

— Ой, а где я?

Милена объяснила.

— А который нынче год?

Милена сообщила и это.

— Вот ведь черт, — жалобно протянула Люси и снова заплакала. — Черт его дери! Все вьется и вьется веревочка, никак кончиться не может, — всхлипнула она, перебирая пальцами.

— Бедняжечка, лапонька ты моя. — Милена, опустившись рядом, попыталась взять в руки ее ладони — даже в жару холодные как ледышки, шишковатые и удивительно легкие.

— А я думала, ты моя дочка. Ее-то, наверно, теперь уж и в живых нет.

«Где сейчас ее друзья? — подумала Милена. — Почему она одна?»

— А где Старичок-Музычок? — спросила она.

Люси со строптивым видом высвободила руки.

— Я ему что, сторож, что ли? — ответила Люси, высокомерно воздев голову. — А он что, твой дружок? — спросила она бдительно.

— Нет. Я думала, твой.

— Видали мы таких дружков, — с гордым видом сказала Люси.

«Понятно. У них размолвка. Вот почему она в печали».

— Ну что, милая, пойдем, все же где-нибудь перекусим.

— А ты кто? — снова спросила Люси.

— Я подруга Ролфы.

Лицо старушки сделалось мечтательно-нежным.

— A-а, Ролфа. Вот это была душка. Померла, наверно?

— Нет, — ответила Милена, а сама подумала: «Хотя в каком-то смысле да». — Ну что, пойдем в кафешку, и я тебе все про нее расскажу.

— У-у-у, вот это будет прелестно. — Люси вмиг расцвела. Выпрямлялась она не сразу, а как-то урывками; при этом кости и суставы хрустели так, будто туловище старушенции состояло только из них. В какой-то момент Милене даже пришлось ее подхватить, иначе бы та опрокинулась. Буйная оранжевая грива имела теперь несколько землистый оттенок.

— Ну, как я смотрюсь? — между тем осведомилась Люси.

— Восхитительно, — одобрила Милена.

— Врешь. — Лицо у Люси сложилось в смешливую, плутоватую гримасу. Она подхватила Милену под руку. — Пока, Генри, — обратилась она к бармену, — или как там тебя. Я ухожу отобедать со своей племянницей. — Люси не шла, а скорее подскакивала как воробушек, отталкиваясь двумя ногами сразу. Милену она крепко держала под руку.

— Генри очень даже славный парнишечка, — щебетала она на ходу, — не смотри, что он индус. Они, если с воспитанием, вполне приличные люди.

— Он не индус, — пояснила Милена. — Кожа у него темная из-за родопсина.

— Какой псиной его ни назови, а зря их всех сюда понапустили. Ни одного лица светлого нынче на улице не встретишь.

Выбравшись на залитый светом тротуар, они одновременно заслонились руками от солнца.

— Ой-й-й! — Люси долго щурилась, прежде чем глаза наконец не привыкли к яркому свету. Милена пробовала объяснить: родопсин — это такой вирус, от которого кожа у людей становится лиловой.

— Что? Так мы все теперь чернокожие?! — вскинулась Люси. Она поглядела себе на запястья — кстати, в самом деле потемневшие от въевшейся грязи. В панике она принялась их отскабливать.

— Да нет же, Люси, нет. Не чернокожие. Речь идет о химическом веществе, которое вводится для того, чтобы солнечный свет преобразовывался в сахар.

— Ох уж не знаю, — со вздохом покачала головой старушка.

Прогулка была благополучно продолжена. Люси подскакивала с озадаченным видом.

— Тут знаешь, скажу я тебе, какое дело, — говорила она. — Это все равно что, когда я работала на почтамте… Ты знаешь, что такое почтамт?

— Нет, — призналась Милена.

— Так вот, люди посылали такие квадратики бумаги — выразить этим друг дружке свою любовь и симпатию. И что-нибудь на них писали, от руки. Вот уж когда я была горазда! Переправляла все точки над «i» в цветочки или же сердечки. А все «о» делала крупными и кругленькими, как апельсинчики. Чтобы смотрелось красиво. Это было как раз после школы, а в школе мы все этим занимались. Это было, знаешь, жутко модным: столько народу, и все на бумаге посылают друг другу весточки о любви. Хотя, понятно, не только о любви. Были там и разные счета, циркуляры.

Чтобы угнаться за смыслом витиеватого повествования Люси, Милене приходилось напрягать все свои вирусы.

— И вот ты всякий раз подходишь к двери, где щель для писем, а сам, замирая, ждешь: вдруг там какая-нибудь весточка с добрым словом, которую принес тебе почтальон.

«Почтальон. Так вот что раньше значило это слово. А я-то думала, что они так называются потому, что приходят к нам почитать сообщения».

— Всего-то малюсенькая карточка от племянницы или тети моей. — Люси снова пустила слезу. — Они обе у меня были такие душки, такое золотко. А теперь я даже не помню, как их звали. И от этого чувствую себя так глупо! Я-то вообще подумала было, что ты моя дочь. Хотела уже прогнать тебя за то, что ты так долго не заглядывала меня навестить. Теперь-то уж ее на свете лет как семьдесят нет, а то и больше. А который сейчас год?

Милена терпеливо повторила: почти сто лет после Революции.

— Ну вот, видишь? Я уже просто не в курсе, выпадаю. На той неделе вышла прогуляться. И знаешь что? Смотрю: огни. Огни, электрические! Стою как дура и спрашиваю себя: «Да когда же их, черт возьми, опять успели включить?» И тут меня сомнение разобрало, а выключали ли их вообще. И на то пошло, было ли это до или же после Затемнения? Ты можешь мне повторять, который год, пока у тебя губы не занемеют, — думаешь, я запомню, в котором я сейчас нахожусь? Черта с два! Ну так вот, о чем я тебе сейчас рассказывала?

— Ты рассказывала, — напомнила Милена, поднаторевшая в искусстве выслушивать собеседника, — как ты там работала на почтамте.

— Да-да, вот и я о том же, — поспешно согласилась Люси. — Именно о почтамте. Стоишь сортируешь почту, и уже настолько это занятие тебя притомило, что перед глазами плывет. Но тебе при этом ставят музыку, типа «типити-дрипити-типити-дрипити». И я постепенно смекнула: музыку специально ставят бодрую, чтобы у тебя не опускались руки. Вот ты стоишь вся измочаленная, так бы все и бросила. Ан нет: музыка подгоняет, подбадривает. Руки сами собой так и снуют, так и разбрасывают почту по ящичкам, хотя на деле послала бы все в тартарары и присела, а то и прилегла. Все равно нет: музыка тянет, подгоняет, подхлестывает. Так вот со мной нынче все именно так и обстоит. Казалось бы — все, пожила и хватит, пора и честь знать. А музыка все продолжает нудить.