— Не поведешь же ты эту штуковину в дом! — попыталась встрять Рут.

— Он не штуковина, — возразила Милена, чувствуя, как голос у нее дрожит от слез, — он живой человек.

Внезапно это наивное создание у нее в ногах показалось ей самым дорогим существом на свете.

Жужелицы начали разбредаться, кланяясь и влезая на широкие плавучие листы своих собратьев. От подбирающих корни и отчаливающих от берега листов-островков по воде пошла рябь. Под стрекот геликоптеров, заходящих на второй круг, под почесыванье по-собачьи часто дышащего Пальмы, под задумчивое, удрученное покачивание головы Рут Милена по лестнице стала подниматься в свое жилище. Что-то, резонирующее с приливной волной все еще ощутимого присутствия сторонней жизни, смутно и медлительно растекалось в самом низу живота.

Едва Милена открыла дверь, как ее чуть не сбил Майк Стоун, метнувшийся к ней с балкона с озабоченным, полным тревожного участия лицом.

Просеменив неверной походкой, она обессиленно упала мужу на грудь.

— Майк, — произнесла она. — У меня рак.

И лишь тогда, когда Майк ее обнял, до нее дошло. Она сама заставила себя заболеть, из любви. Но Любви к чему?

В СВОЙ ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ день рождения Милена решила устроить пикник в Архиепископском парке, неподалеку от больницы Святого Фомы, и пригласить на него всех друзей.

Нюхач Эл нес вино и фруктовый сок. Сцилла — корзину с едой, а Питерпол — стул Майка, который тот специально спроектировал и построил для себя. Стул поддерживал его со стороны плеч и бедер, позволяя вместе с тем разбухшим ягодицам свободно свисать вниз. Майк разработал для себя и особую походку. Он вышагивал, поводя бедрами из стороны в сторону, а ноги волочились сзади. В парке находилась спортплощадка. На ее утоптанном красноватом грунте играла в футбол стайка шустрых мальцов, не преминувших, конечно же, бросить игру и поднять экзотичную компанию на смех.

Милена, собравшись с силами, направилась к мальчикам. При виде ее озорники затихли, лишь переглянувшись со смущенными улыбками. Они знали, что их сейчас отчитают, но у них хватало такта выслушать чужие нотации и принять их как должное. К тому же они знали, что это за женщина.

У Милены выпали все волосы; голова на тонкой, с проступающими жилами шее чуть клонилась вперед. На лице у нее был грим, как у актрисы. На это ее надоумила Сцилла, которая кисточкой придала ее коже выгодный оттенок лилового загара с подобием серебристых блесток возле глаз. Серебро действительно шло к лиловому, но не могло скрыть, насколько глубоко у Милены ввалились глаза и как одрябла вокруг них кожа. Улыбаясь накрашенными розовыми губами, она сознавала, что улыбка из-за обнаженности десен напоминает оскал черепа.

— Ну зачем так смеяться, — негромко обратилась она к мальцам через сетку ограждения.

Те, неловко переминаясь, смотрели себе под ноги. У одного на колене сочилась сукровицей свежая ссадина.

— Вас ведь тоже кто-то вынашивал, пока вы не родились, — сказала она. — Кто знает, может, когда-то и вам придется забеременеть.

Мальчуганы, смущенно улыбаясь, замотали головами.

— He-а. У нас не покатит.

— А может, жены настоят.

— Пусть попробуют, — скороговоркой пробормотал один из шалопаев.

— Ну что, я принимаю ваши извинения, парни?

Те молча кивнули. Милена послала им воздушный поцелуй, один на всех. Подошла Принцесса, которую тянул назад маленький Берри, повиснув у нее на руке.

— Милли, пойдем, мы тебя уж заждались, — пропела она на мотив шопеновского «Реквиема». «Я знаю, что она Певунья, — подумала Милена, — и ограничена в выборе мелодий, но уж могла бы спеть что-нибудь другое. Зачем этот траур?»

Маленький Берри жил сейчас с матерью; с той самой поры, как Принцесса повстречала Питерпола. Все они были Певуны. Берри не разговаривал. Он вообще не изъяснялся прозой, а тем более когда находился наедине с Принцессой и Питерполом. При этом за едой он пел. Разная еда сопровождалась разными темами. Он пел их всякий раз, с повторами, задорно и приветственно, даже с набитым ртом.

Берри носил ковбойскую шляпу. Одно время похожую носила Милена, когда у нее начали выпадать волосы, и он себе тоже захотел такую. Шляпа была чернокрасной, с тугим ремешком под подбородком. Да еще и с оторочкой вокруг полей. Свою ковбойскую шляпу Берри обожал. Для него она была живым существом, и ей посвящались отдельные мелодии.

Принцесса, поддерживая Милену за локоть, помогала ей идти, в то время как на другой руке у нее висел Берри и изо всех сил тянул мать к наметившемуся предмету своего желания. При этом он о нем напевал, но о чем именно песня, взрослым было невдомек. О деревьях? О спортплощадке?

— Это он о Пальме, — подсказала Милена. Кроме всего прочего, Терминалы могли чувствовать направление человеческих мыслей, что делало их слегка похожими на Нюхачей. По мере того как у Милены угасали силы, способность считывать мысли, наоборот, усиливалась. — Он хочет покататься на Пальме.

Принцесса взглянула на Милену с беспомощной растерянностью. «Она что, подыскивает подходящую мелодию? — подумала Милена. — Но нет таких песен, где бы спрашивалось, может ли передаться твоему ребенку вирус от человека, считающего себя собакой».

— Да все нормально, Анна. Я проверяла. Пальма не заразный и никакую инфекцию не передает. Все в полном порядке.

Человек, не страдающий заиканием, мог бы при этом беспрепятственно соврать. Певуны же лгать не могли. Любая ложь не позволяла петь таким же образом, как заикание не дает нормально говорить.

— Как бы ты поступила, найди его кто-нибудь, кто знал его раньше, до того как он стал собакой?

— Вернула обратно, — улыбнувшись, предположила Милена.

— А если б то была его жена?

— А вот это было бы печально, — пожав плечами, заметила Милена с флегматичной улыбкой. — Особенно учитывая, что он считает себя не кобелем, а сучкой.

Милена сегодня чувствовала себя спокойно; вообще ей всегда было легче на людях. Ужас приходил по ночам — с холодным липким потом; безостановочным, до одури, хождением из угла в угол, всепожирающим страхом смерти. Майк, бедный Майк тогда просыпался и прижимал Милену к себе — дрожащую, стучащую зубами.

Милена была невосприимчива к лекарствам. Назначенные генетические супрессанты организм отторгал. Тогда ей давали иммунные супрессанты, чтобы как-то привить снадобья, но тогда вперед устремлялись раковые клетки. По ночам они давали о себе знать усиливающимися болями во всем организме. Она ощущала их разумом и пыталась отыскать спирали — те самые, которые можно было бы изменить мыслью. Но ей еще не приходилось изменять столько клеток сразу. Никогда прежде Милена не бывала такой измотанной и растерянной. Временами ей казалось, что за ночь, во время сна, некая иная ее часть, повинуясь старой программе, снова преобразует клетки в раковые.

Иногда это ее даже забавляло. «Я не могу перебороть ни одну болезнь и умираю, потому что все снадобья в основе своей — те же болезни, только в зачатке. Надо же было так всему перепутаться».

Снадобья ей давали в основном устаревшие — такие, от которых в организме гибнут клетки. Они вызывали тошноту, сонливость или заторможенность. От них пересыхало в глотке и становилось так тошно, что даже поднять стакан воды и то было невмоготу. И волосы при этом редели и выпадали.

Но и не только это. Странным образом стало расти светящееся пятно на ладони и через руки постепенно передалось на лицо. Теперь Милена частично светилась в темноте. Чувствовалось, что в генах происходит и еще что-то — какие-то подспудные попытки мутировать, вырастить что-то новое.

Но уж лучше это, чем ее эйфория. Когда ужас зашкаливал за все возможные рамки, Милене давали таблетки счастья. Тогда она начинала истерично, в голос блажить о том, как у нее все будет прекрасно, когда она выздоровеет. Как она бросит театр и станет пилотом-астронавтом. Несла околесицу и сама в нее верила. Лицо Майка — у него в эти минуты напрягались мышцы, страдальчески сужались глаза — говорило о том, что он готов не спать всю ночь, только бы не слышать ее невменяемые вопли радости и безумного облегчения.