Но сегодня день выдался действительно на славу. Все складывалось на редкость благополучно.

— Милена, стулья расставлены, — позвал Майк. Сам он уже сидел, равномерно распределив вес по бамбуковому каркасу своего миниатюрного трона. Позвал именно он, а не Питерпол: тому не нравилось подавать голос на публике, выдавая тем самым свое заикание. На это уже мало кто обращал внимание, но его это все равно задевало.

Неожиданно Милена почувствовала, как ей в ладонь тычутся кончиком носа. Пальму никогда не приходилось подзывать. Он сам знал, когда подходить, и был сообразительнее большинства собак. Возможно, ему в свое время ввели вирус отзывчивости. Когда он еще был человеком. На людях Пальма был приучен носить шорты, а спал в передней, в специально отведенной ему плетеной корзине.

— Паль-ма! — звонко пропел Берри и тоненько кашлянул, взбираясь ему на спину. Милена с Принцессой, держась за руки, шли по травке. Пальма бежал рядом на четвереньках, часто дыша и высунув язык изо рта, ощеренного по-собачьи. Он явно блаженствовал.

О, какой это был славный день! И деревья, и небо с облаками. В одном из уголков парка, в отдалении, скрытно шевелились и передвигались кусты. Жужелицы, трое или четверо. Они следовали за Миленой молча, даже несколько чопорно, держась на почтительном расстоянии. Милене они докучали и были уже скорее не в радость, а в тягость. Она предполагала, что раковые опухоли внутри нее они видят как некие островки золотистого света. Рак пел им о жизни даже тогда, когда на самом деле убивал Милену.

Но сегодня все было так красиво и здорово, что она даже нашла в себе силы и желание улыбнуться им и помахать рукой. Те тотчас же заулыбались и замахали в ответ, отчего на какое-то время приняли вполне человеческий облик: белозубые улыбки на лиловых лицах, радость от встречи с другом в этот погожий день. В одном из них Милена узнала все того же Короля. Ему она отдельно улыбнулась и махнула рукой.

Первоначально выхода Милена не планировала. Она хотела собрать друзей непосредственно в ее больничных апартаментах Кораллового рифа. Там было вполне уютно и тепло. И кухня отдельная, и спальня, и подобие гостиной, и даже балкончик с видом на реку. На нем все какое-то время и теснились, и уже потом решили, что снаружи так тепло и идти недалеко, так что Милена особо и не утомится и не продрогнет. «Как они, наверное, устали от всех этих моих постоянных болячек», — догадывалась Милена.

Питерпол, предупредительно вскочив, помог ей сесть, причем делал это с такой подчеркнутой обходительностью, что Милена с трудом сдерживала улыбку. Отношения у них немного разладились — и то ненадолго — лишь тогда, когда она деликатно отказалась от его услуг в «Комедии». Все-таки Данте не был «человеком из народа». Прежде чем сообщить о своем решении Питерполу — она решила сделать это за обедом в «Зоосаде», — Милена несколько недель мучилась, ночей не спала. Питерпола она заменила Джейсоном, желчного вида Аптекарем, который участвовал в их версии «Фальстафа». Слушая ее пространное объяснение, Питерпол не проронил за обедом ни слова. Лишь потом она узнала, что ему хотелось ответить ей траурной музыкой из «Пера Гюнта», но от растерянности он не сумел вместить в мелодию слова. И он тогда не рассердился, а был просто очень, очень разочарован. А может, даже и испытывал некоторое облегчение.

«Так что “Комедию” мы все проиграли. Питерпол в ней не спел. Майк ходит беременный, так что Пузырем заправляет теперь кто-то другой. А я умираю. И кто-то другой, а не Милена Шибуш, ежевечерне заполняет небо фантастическими образами. И не чувствуется во всем этом дыхания живого спектакля. Все идет в записи. Причем только первые две книги: у нас хватило времени сделать лишь первые две книги. А первые две книги — это еще далеко не “Комедия”: они заканчиваются лишь “Чистилищем”. Да еще и, — тут Милена улыбнулась, — многие, кто смотрел, говорят, что видеть все это без перерыва каждый вечер — сущий ад».

Устроившись поудобнее, Милена взяла за руку сидящего рядом Майка. Было так приятно просто сидеть и ощущать на лице солнце. Родопсиновую кожу от этого чуть покалывало. Чувствовалось, как желтизной отливают бамбуковые ручки складного стула; и теплое зеленое отражение травы, и оранжевое, неожиданно резкое вкрапление спортплощадки. «Мы можем почти видеть своей кожей, — подумала она, не открывая глаз. — Я, можно сказать, руками чувствую, как плывут облака в вышине».

Стало слышно, как запел маленький Берри. Причем песня была далеко не бессмысленной. Голосок как у херувима, немного не от мира сего. Голос ребенка, выводящий сложную и красивую мелодию — совершенно без фальши, с выверенной интонацией. Причем детски слащавой невинности в нем не чувствовалось. Это был лишающий спокойствия голос сложившегося человеческого существа. Вместе с тем песня была не совсем обычной, странноватой, — как будто бы об этом самом дне, о деревьях, о тугом стуке теннисных мячей о струны ракеток, о солнечном свете. И еще было в ней что-то настороженное, какое-то смутное желание защитить. Казалось бы, что собиралась защищать такая кроха? Возможно, маленький Берри знал, что Певуны — не такие, как все. Но ведь к ним уже все относятся нормально; ну, почти нормально. И тут Берри петь перестал. Открыв глаза, Милена увидела, что малыш сейчас смотрит на нее; смотрит прямо в лицо — цепко, не отрывая глаз.

«Я его пугаю», — подумала Милена.

Ребенок стоял с широко открытыми глазами, поджав губы. Похоже, он собирался заплакать. Милена хотела было сказать Принцессе: «Берри чем-то обеспокоен», но решила сама выяснить, чем именно. Она попробовала его считать. Обычно малыши не считываются. То ли их мысли слишком сумбурны, то ли они слишком сильно отличаются от взрослых, отчего Считывание теряет смысл. Милена лишь смутно сознавала, что сейчас чувствует Берри. Малыш представлял собой сплошной клубок из песен. Песни эти были секретом; при взрослых он их не пел. Они были о его мире, а мир — словно неким яйцом, которое он вынашивал. Он старался поддерживать в нем тепло. Это был хрупкий, уязвимый мир, оберегаемый тайной от всех песней. Теперь наступил черед Милены смутиться.

«Он пытается защитить этот мир от нас. Что ж, у детей всегда бывают свои секреты». Милена попыталась мысленно отстраниться. Внезапно ее охватила усталость. «Мне надо бороться со своей болезнью. А у малыша свои сражения, которые ему и выигрывать». Правда, из песни можно было понять, что это, возможно, не только его битва.

Милена погрузилась в дремоту или, по крайней мере, в состояние близкое к ней, настолько, что друзья сочли ее спящей и могли теперь разговаривать без стеснения. Говорили они полушепотом. Берри было велено прекратить петь, чтобы не будить тетю Милену. И он теперь пел про себя, и его песня все равно доносилась до нее сквозь сон.

Через какое-то время Милена проснулась, чувствуя сильную жажду. Она дышала ртом, а от глаз куда-то в мозг шлейфом тянулась тупая боль.

«Только не говорите, что я больна, — заклинала она мысленно. — Не заставляйте меня чувствовать себя недужной. Дайте мне испить этот день до дна. Ну пожалуйста. Я не хочу, чтобы меня понесли назад, не хочу, чтобы меня рвало, не хочу боли. Не сегодня. Пусть завтра. Завтра небо будет серым и мы не будем, как сейчас, вместе».

— Милена, с тобой все в порядке? — приподнявшись на стуле, участливо спросил Майк.

— Да, — отозвалась она. Притворяться спящей не было смысла.

Она открыла глаза. Они были полны чистой, липковатой влаги, преломляющей свет в искристые радуги. Безымянные формы света, пляшущие радужными зигзагами и взвихрениями, подобно взмахам крыльев.

Открыв глаза, она очутилась в ином мире.

«Я знаю его! Знаю это место! — словно выкрикнула Милена Вспоминающая. — Я знаю, что это: это Сейчас! Я знаю, где я!»

«Я в самом деле больна», — подумала Милена-режиссер. Это начало новой болезни. Но ее это не удручало. Она улыбалась.

Мир был сотворен из света — меняющегося местами, входящего и исходящего подобно дыханию; дыханию, воспаряющему от земли к отороченным светом облакам — со множеством оттенков, от белого до льдисто-голубого; с взвихрениями ледяных кристаллов в дыхании мира.