— Не совсем так. — Пауза затягивается, воспоминания об этом всегда причиняют Нилу боль. — Когда я встретил твою мать, я работал военным корреспондентом для английских газет на Ближнем Востоке и жил в Ливане. Она преподавала французский в бейрутском лицее. Мы влюбились друг в друга, страстно, безумно. Рядом с твоей матерью жизнь начинала сверкать всеми красками. — Нил улыбается своим воспоминаниям, поворачивается к дочери. — Когда ты родилась, Люсиль хотела вернуться во Францию, чтобы ты росла в мире и спокойствии. Я любил войну, мы остались. — По лицу Нила пробегает гримаса боли. — Через год после твоего рождения я вышел на потрясающий материал — израильская атомная бомба, государственный секрет, самый охраняемый в мире. Я много работал и нашел свидетеля, который согласился представить фотографии, планы, документы, он был готов говорить об этом. Я добивался цели в полнейшей тайне. Однажды американский журналист, некий Венсан Анна, пригласил меня к себе на обед в окрестности Бейрута. Я принял приглашение. — Нил вздыхает. — Я думал поехать туда один, но там такая красота, масса цветов, зелени, а мы были всегда вместе — твоя мама, я и ты, — мы только что отметили тогда твой день рождения, вот мы и решили ехать все вместе. Твоя мать села за руль… Почему? Не могу этого сказать. И на выходе из города нас обстреляли из ракетной пусковой установки. Работали настоящие профессионалы, прицел был точен. Она умерла на месте. А ты и я, — разочарованная усмешка, — мы отделались несколькими царапинами. — Пауза. — На следующий день английские разведывательные службы посоветовали мне как можно быстрее покинуть Ливан. Мне удалось переправить моего свидетеля и все документы в Лондон, другие журналисты подхватили тему, и мы добыли доказательства существования израильской атомной бомбы. Это в свое время наделало очень много шума. И совершенно ничего не изменило в истории Ближнего Востока. Большое дело — минимальные результаты. Разве что один… Твоя мать погибла.

Взгляды отца и дочери встречаются. Боль никуда не делась, и впервые они делят ее вместе.

— Затем я поселился с тобой в Каоре. И я так никогда и не смог простить себе, что вовремя не понял, что Анна работал на ЦРУ и состоял в связи с МОССАДом. Я так и не простил себе и того, что твоя мать умерла вместо меня. И я боюсь всего, что касается атома.

Нил замолкает, закрывая лицо ладонями рук.

Сеф наклоняется к нему, кладет руку на плечо, проводит ею по его волосам. Обнимает обеими руками:

— Спасибо, dad. — Поцелуй в щеку. — Я устала, ты тоже. Давай спать, ладно?

Соня с чемоданом в руках подходит к машине Элизы. Ставит чемодан рядом с машиной, открывает заднюю дверцу.

Герен, склонившийся к главе ПРГ, сидит к жене спиной:

— Значит, мы договорились, дело забирается у Криминальной полиции и передается группе по борьбе с терроризмом? Я займусь этим завтра.

— Простите, что отвлекаю, — совершенно спокойно произносит Соня. — Мне необходимо сказать несколько слов мужу, это не займет много времени, я его вам верну через пару минут.

На лице Гезда появляется беспокойство.

Обозленный Герен выходит из машины, останавливается на тротуаре перед Соней.

— Ну что случилось такого срочного? — произносит он с фальшивой интонацией.

— Послушай, что я тебе скажу. Я много об этом думала, но сегодня я приняла решение. Я ухожу, я тебя бросаю.

Герен пытается возражать, визжит, что это невозможно в разгар избирательной кампании!

Жена жестом останавливает его:

— Замолчи. Never explain, never complain, помнишь? Ты раньше пользовался этим выражением. Я ухожу сегодня вечером. Завтра Пату получит все досье, они в полном порядке, он быстро разберется. Я не буду делать никаких заявлений до воскресенья. В понедельник я подаю на развод. Я отправлю к тебе своего адвоката. Садись в эту машину, тебя ждут, ты нужен. И, кроме того, у вас есть о чем поговорить.

Соня поворачивается спиной к тому, кто еще несколько дней будет оставаться ее мужем, берет чемодан и уверенным шагом идет прочь, жизнь начинает обретать вкус.

Не строй себе иллюзий, твоя карьера кончена…

В голове Мишле еще звенят эти последние слова Гезда, когда он отодвигает от себя телефон.

Но все останется как прежде — до конца выборов. Больше времени у тебя не будет…

«Считаные дни, чтобы опять оказаться в седле. Или же нужно найти альтернативу, удар нужно нанести быстро и точно, а главное — первым. Обойти всех с их возможными разоблачениями и придать делу нужный ход. Прикрыть себя как можно лучше и сдать имена. Или же поставить на себе крест и облечь свое молчание в деньги в обмен на тихое уединение в жарких странах. Средства у них есть, и не я первый ими воспользуюсь».

А как поступит Гезд, друг его отца, который все это время держал его под своим крылом и сделал все для его продвижения по службе? Гезд-то о себе позаботится. Именно это они с Пату и планировали, если что-то пойдет не так.

Не строй себе иллюзий, твоя карьера кончена…

Тылов нет.

Мишле откидывается на мягкую спинку кресла. Время позднее, а он все еще на площади Бово. На столе перед ним три CD-ROM, записи бесед Марсана и Скоарнека за последние двадцать четыре часа. Он их уже один раз прослушал до того, как Гезд ему позвонил, и ничего интересного не нашел. На что он надеялся?

Ни на что.

Еще один взгляд на циферблат часов. Очевидно, что ничего лучше он не придумает: Мишле вновь вставляет первый CD в свой ноутбук.

Первая дорожка — встреча двух активистов на станции «Бют-Шомон». Сначала долгое ожидание Марсана, который разговаривает сам с собой, чтобы скоротать время и набраться храбрости. Чудовищно скучно. Появляется Скоарнек. Разговаривают. Мишле напрягается, прослушивает запись до конца, когда они уходят из парка, возвращает запись назад ударом пальца по мыши.

Надо же было попасть на таких дураков!

Третий раз. Мишле все чаще и чаще вздыхает по мере того, как timecode свидетельствует о том, что запись заканчивается. Он уже готов выключить все, но тут Марсан предлагает альтернативное решение их пресловутого плана «Гедеон». Мишле слушает, переводит курсор на двадцать секунд раньше. Слушает снова.

Может быть, что-то придумаю. Что-то вроде короткого замыкания вручную. Переход на ручное управление. Не так красиво, конечно, но, может, даже эффективнее.

Короткое замыкание вручную? Ручное управление? Прямо на «Франс телевизьон»?

Он снова прослушивает трек.

Не так красиво, конечно, но, может, даже эффективнее.

Покушение прямо там?

Он снова возвращает курсор на двадцать секунд раньше.

Даже эффективнее.

У всех на глазах?

Эффективнее…

Под самым носом у журналистов. Если получится, никаких больше вопросов.

Парис выныривает из сна; еще слишком рано, ночь не подкрепила его, он как будто еще больше устал. Спит он плохо, привычная рутина тяготит его. А то, что он видит, открыв глаза, в конец его убивает. Он в квартирке сына Перейры: это унылый куб, до всех его стен можно дотронуться, если, лежа на диване-кровати, развести руки. «Прелестно! Я сплю на диване-кровати!»

Он встает, натыкается на свой чемодан, из которого во все стороны свешиваются его шмотки, и чертыхается, входя в кухонный уголок. Закуривает, прицепилась еще одна мерзкая привычка: потягивая сок, сообразить что и как, пока кофеварка не соблаговолит ожить. «Я совершенно один, сплю в студенческой берлоге, а мне скоро пятьдесят, и работа начинает меня серьезно доставать, черт бы ее драл».

По непонятным причинам в это утро жена и девочки больше, чем обычно, занимают его мысли. Их он видел и в своих последних снах. Ему их не хватает. Может, просто сила привычки, повторяемость определенных ритуалов, удобство, весь тот комфорт, что возникает вместе с семейной жизнью и который в конце концов перестаешь замечать. «Я был жесток тогда, хотелось все разбить. — Кровь приливает к голове. Или это давление, с которым он справляется все лучше и лучше? — Я был не прав? Медленные черные капли кофе. — Слишком много там всего наросло, в этом кашляющем устройстве, которое никто никогда не мыл. Дома такого не бывает. И потом, у них там настоящая кофейная машина, эспрессо. У них. Дома.