— Кто знает. Посмотри на облако.

Билл взглянул на небо, где прозрачный белый клочок таял на расплавленном серебре.

— Нечего на него надеяться, — сказал он.

— Ладно, пойду.

Спек взял мех для воды и пошел мерным шагом вдоль кряжа. Через минуту его тощая фигура скрылась среди тонких серолистых веток кустарника. По словам Билла, никогда ему не было так скверно, как в тот момент, когда он отпустил своего товарища в долгий путь за водой, но приходилось идти на риск. Это было лучше, чем сидеть без всякой надежды, изнывая от укусов муравьев и мух, и ожидать, когда сойдешь с ума от жажды или умрешь медленной смертью.

В последующие дни, когда Билл отдал Тому последнюю каплю воды и по крошке кормил его галетой, сам он переживал все муки жажды. Язык его распух и едва ворочался; он стал таким шершавым и противным, как будто в рот к Биллу забралась ящерица гоанна. Его сводило с ума видение — чистый прохладный водоем у Соленых озер. Усилием воли он отгонял мираж, подавляя в себе желание побежать и броситься в воду.

Том лежал под навесом ослабевший, в лихорадочном бреду; он что‑то бормотал о золоте и свадьбе, просил воды.

Билл обдирал кору с корней кустарника и молодых деревьев и давал по кусочку сосать Тому. Он пытался держать нож между зубами, чтобы вызвать слюнотечение, и порезал язык. Билл начинал слабеть и двигался с трудом, но, собрав остаток сил, он свалил молоденькое деревцо с темно — зеленой листвой, росшее неподалеку от лагеря, выкопал корни и стал высасывать из них терпкий едкий сок.

Но тут силы изменили ему. Он упал и пролежал без сознания несколько часов. Придя в себя, он ползком, с трудом волоча свое тело, добрался до навеса.

Наверное, потом он заснул, рассказывал Билл, и проспал долго. Разбудил его дождь, тяжелые крупные капли, стучавшие по лицу. Голова его прояснилась. Он увидел небо, покрытое тучами, и вспышки молний, услышал отдаленные раскаты грома над равниной. Дождь обрушился на горный кряж яростным потоком.

Билл выставил все посудины, какие мог найти, чтобы собрать дождевую воду. Он осторожно напился и напоил Тома, вливая ему в рот по нескольку капель, потом раскидал увядшие ветки навеса, и дождь полил на Тома.

Теперь Билл не боялся за Спека. Ему хватит дождевой воды, чтобы добраться до Слипинг — Ривер.

Дня через три — четыре Спек вернется с продуктами и лошадьми. Все‑таки золото им пригодится. Получат они деньжонок и на рождество закатят пир горой.

От дождя Том совсем ожил, стал соображать, хотя был слабее котенка. Из еды у них оставался только кусочек галеты, но они так радовались воде, что это казалось пустяком.

А на следующее утро они услышали за горой позвякивание колокольчиков верблюдов. Билл отправился на звук. Он встретил Боба Фостера с несколькими людьми и верблюдами. Оказывается, их верблюды ушли за сорок пять миль, к водоему, где Боб вел разведку. Он узнал Боко и догадался, что случилось со Спеком и его товарищами. Находившийся при нем мальчик — туземец пригнал верблюдов йазад к горному кряжу. Вилл и Том отправились с Бобом Фостером в Слипинг.

Когда они прибыли туда, Спека еще не было. Билл, не теряя времени, взял все, что надо, и снова тронулся в путь. Он захватил с собой туземца и двинулся в том направлении, которого должен был придерживаться Спек. Примерно в миле от лагеря он напал на его след и шел по нему до тех пор, пока туземец не наткнулся на тело Спека под кустом терновника. Спек, видно, чувствовал, что пришел его конец, и рассудок у него помутился: он бродил вокруг, вырезал свои инициалы на дереве, жевал кору. Умер он до дождя. Его мех для воды был пуст.

— Участок свой мы продали за двадцать тысяч фунтов, — закончил Билл свой рассказ. — Наш Том купил трактир Флэннигена. Эйли была рада — радехонька, что ее мечта сбылась. Моя хозяйка потащила меня на свадьбу. Матушка Киннейн тоже пришла, и уж как она веселилась! Знала, что ей достанется доля Спека, так пела и плясала — почище молодых… А все‑таки нескладно все получилось. Спек открыл Гибельный рудник и сам сгинул. Мы‑то неплохо выпутались из этой истории, а вот он… Все время на этой окаянной свадьбе я думал о Спеке, о том, что лежит он там, в зарослях акации, как он сам напророчил, и никто по нем не плачет.

На бледной лазури летнего неба рождественские деревья распростерли свои цветущие ветви. Их пышные золотистожелтые кроны издали были похожи на позолоченные солнцем облака, сбежавшиеся к горизонту.

Деревья росли прихотливыми купами за оградой джиллардовской фермы Веселые Озера, на северной стороне, там, где начинались сухие колючие заросли. С заднего крыльца дома, где стояла Минни Джиллард, стволы деревьев были почти не видны. Рождественские деревья находились под охраной закона. Большую часть года они чернели вдали, за пшеничным полем, мрачные и зловещие, но с наступлением рождества одевались в свой пышный наряд. Взгляд миссис Джиллард блуждал по деревьям и пшеничному полю, и мысли ее уносились к прошлому; старые надежды, разочарования, сладостные и горькие воспоминания вспыхивали и гасли.

Спелая пшеница колыхалась в поле за домом; с севера, с запада и С юга ее обступали кустарникойые заросли. В жарком полуденном мареве заросли казались черными, а далекие холмы на горизонте — бледно — голубыми.

Взгляд миссис Джиллард скользнул по серебристым ручейкам дикого овса, струившимся меж спелого золота пшеницы. На жнивье, где месяц назад прошел комбайн, выросла ржанка. Миссис Джиллард следила за птицами, за взмахами крыльев, черных с белыми отметинами, описывавших круги над красной землей, лежавшей под паром по соседству с пшеничным полем.

Нынешний урожай был лучше, чем во все прошедшие годы. Окидывая взглядом поле, миссис Джиллард бессознательно отмечала про себя границу темно — бронзовой «федерейшн» и бледно — золотой «куррауа». Последней, впрочем, оставалось немного — всего несколько акров. Когда в пшенице раннего сорта появился грибок, Джордж в конце октября пригнал на эту часть поля жнейку.

Миссис Джиллард невольно — это уже вошло у нее в привычку — сравнивала сорта, прикидывала в уме, сколько может дать с акра посев на самом дальнем участке, раздумывала, снимут ли они, как предполагал Джордж, восемь мешков с шестидесяти акров. Ей припомнился тот день, когда Джордж засевал эти шестьдесят акров.

Тускло — голубое небо было подернуто прозрачными, разметанными ветром облаками. С этого же крыльца она наблюдала тогда за Джорджем. Стоя на платформе сеялки, маленький, коренастый, он спокойно погонял тройку крупных гнедых коней, неторопливо продвигаясь по вспаханному полю.

С горячей мольбой в сердце за успех сева она следила, как из ящиков сеялки сыплются в рыхлую землю семена и фосфаты. Взошла луна, а Джордж продолжал сеять. Он хотел засеять все до дождя — клялся, что носом чует, как он надвигается. И едва Джордж успел закончить сев, как дождь окропил землю мелкими частыми брызгами. Джордж совсем ополоумел от радости. Стоял под дождем и орал:

— Давай! Давай! Лейся!

Это было похоже на чудо. Да, дожди в тот год начались как раз вовремя и напоили жаждущую землю. И красная земля вскоре зазеленела первыми всходами пшеницы. Дожди поили землю и потом, пока наливались колосья, и стебли пшеницы поднялись выше ограды — золотые, тяжелые. После многих лет засухи и неурожая в тот раз никто не сомневался, что хлеба будут хороши.

— С шестидесяти акров снимем двадцать четыре бушеля, — радовался Джордж.

Но вышло по — иному. Не довелось ему снять этот хлеб, который он посеял, в который вложил столько упорного труда и на который возлагал такие надежды. С того памятного утра, когда он получил извещение из банка, его жнейка, словно разбитое бурей судно, лежала без дела среди моря спелых колосьев.