— Знаешь, дорогая, если бы ты не досталась мне в утешение, — признался Стив Хлое через несколько дней, — скажу откровенно, я не смог бы больше никогда выносить вида лягушек и их кваканья.

И по сей день ни Джон Браун, ни Эрн Беллер не осмеливаются произнести слово «лягушка», когда Стив с бритвой в руке приближается к ним. И даже старый Томми чувствует, что в эти минуты он рискует жизнью, и всегда с нежностью расспрашивает о Хлое и внучатах, когда заходит к зятю постричься.

Утренние заморозки сказочно хороши в наших местах. Плотный иней. Он одевает поленницы дров густым мехом из мельчайших иглистых льдинок и тает на железной ограде, лишь только тронешь его рукой.

Обычно над головой висит серый туман. Сквозь него проступают выгоны на склонах ближайших холмов, и там маячат огромные, как мамонты, силуэты коров.

На три — четыре мили вдаль можно видеть гряды холмов, а когда начинает рассеиваться туман, взору открываются чудесные, почти зимние картины. Тишина вокруг, и на фоне ослепительной белизны — черные деревья и мохнатая, похожая на клубки шерсти трава.

Дольше всего туман держится в низинах, но с восходом солнца он тоже начинает клубиться и медленно тянется ввысь. Появляются примороженные кусты черной смородины и девственно чистые, гладкие, как свежепостланая скатерть, отмели у ручья. Остатки тумана собираются в небольшие редкие хлопья, которые, все время меняя очертания, поднимаются к солнцу и наконец растворяются в его лучах.

И позже, когда изголодавшийся скот давно уже пасется на оттаявшей траве, а солнечные склоны вместо изморози покрыты сверкающей росой, иней все еще остается в тени деревьев. Длинными белыми пальцами лежит он на земле, и, только когда тени уползают за поднимающимся солнцем, от него не остается и следа.

Прошлой весной я забыл скормить скоту траву на выгоне около дома, и там буйно разрослись ноготки.

Это тяжкий грех. Встречаясь теперь с соседями, я всегда надеюсь в глубине души, что мы будем разговаривать о высоких ценах на хлеб, о том, что не хватает оцинкованного железа, о событиях в Корее… о чем угодно, только не о ноготках.

Но если бы вы видели нашу усадьбу сейчас, когда ноготки в цвету! Два акра, миллионы цветов, обращенных к солнцу; золотое, с мохнатым ворсом покрывало со всех сторон окружено изгородью, и кажется, что даже дом понимает, сколь великолепен этот склон холма, уходящий ввысь позади него.

Будущей весной я, как хороший хозяин, дочиста, до голой земли, скормлю скоту траву на выгоне. А пока у меня свои радости… цветочная пыльца на моих ботинках, гуденье собравшихся на пиршество шмелей, мудрая предусмотрительность цветов, которые, опасаясь ночной прохлады, дружно сворачивают лепестки перед заходом солнца.

Казалось, едва только луна появлялась над горизонтом, она начинала осматривать весь мир сквозь черные колонны деревьев. Серебрилась трава, и на луга ложились длинные тени.

Верные своим привычкам сорокопуты устроили в эвкалиптовой роще у ручья лунный концерт. Эхо разносило их песни по всей долине, и когда ближние певцы замолкали, слышны были другие, далекие голоса.

Лишь при лунном свете да по утрам, когда серебристый туман постепенно переходит в дождь, заводят сорокопуты свои самозабвенные, страстные песни. Когда я выхожу из дому, кляня тяжелые галоши и плащ, я вижу сорокопутов на каждом дереве. Они сидят среди обнаженных ветвей, их мокрые перья блестят, клюв поднят кверху, и, раздув горлышко, они выводят свои восторженные, мелодичные трели.

Мне трудно понять их. Точно так же непонятно мне, как можно спать в полнолуние. Глубокой ночью, беспокойно ворочаясь в постели, я живо ощущаю лунный свет в комнате и слышу бесконечные приглушенные песни за окном.

Во время завтрака мы услышали в саду какие‑то необычные звуки и обнаружили, что восемь какаду уселись на ограде нашего фруктового сада.

Казалось, за ночь у нас в саду выросла экзотическая ветвистая лиана, а сейчас она словно по волшебству стала раскрывать свои пышные розовые и перламутрово — серые цветы.

Какаду — редкие гости у нас в Линтонвале. Вероятно, они отбились от стаи, которая жила в эвкалиптовой роще у дороги на Пленти — Ривер и, словно легкое, прозрачное облако, перелетала там с места на место.

Больше всего на свете какаду любят акробатические упражнения. Сейчас одни из них лазали вверх и вниз по ограде и заодно кувыркались через голову, другие раскачивались на верхней проволоке, а один какаду важно и неподвижно восседал на верхушке столбика, как будто ему было поручено вести спектакль. И все время они оживленно болтали на своем птичьем языке.

Мы думали, что какаду на этот раз подольше останутся у нас, и, затаив дыхание, любовались чудесным зрелищем, яркими красками, красивыми движениями.

Но они заметили нас и перестали прыгать и кувыркаться. Потом быстро обсудили что‑то, поднялись в воздух и, показав нам свое оперенье во всем блеске и разнообразии красок, полетели над холмами вдаль.

За рулем машины человек не видит почти ничего, кроме дороги перед собой.

Я понял это недавно, когда моя машина была в ремонте и пришлось около мили пройти на соседнюю ферму пешком.

Идти не хотелось, но как только я вышел на дорогу, я сразу пришел в чудесное настроение.

Я с удовольствием шагал по плотно прибитому грунту и нисколько не боялся, что съеду с дороги, как только отведу от нее глаза.

Я позволил себе роскошь неторопливо и спокойно рассматривать все, на что падал взор: вот плывут на горизонте белые громады облаков, темные сосны стоят около дома, к которому я подхожу, низинки сменяются холмами, восемь ягнят играют в салочки вокруг небольшой горки, стайка веселых попугаев ныряет в цветущую вишню, в неизведанное белое царство на ее ветвях.

Я поворачивал голову, куда хотел, не боясь, что машина слетит в кювет, я останавливался, когда хотел, и глядел вокруг не кое‑как, мельком, а рассматривал все основательно, в свое удовольствие.

На обратном пути я невольно замедлял шаги. Не хотелось кончать чудесную прогулку, о которой я думал сначала с таким ужасом.

Недавно я спас жизнь кенгуру, одинокому старому животному, спустившемуся с гор из своих потайных мест. Было воскресное утро. Я мыл машину, когда вдруг заметил кенгуру среди скота. Он щипал траву на лужайке около дома.

Услышав шум приближающегося автомобиля, кенгуру бросился через дорогу и легко, как птица, перенесся через три изгороди. Потом остановился на склоне среди травы и низкого кустарника и оглянулся назад.

Я надеялся, что люди в автомобиле не заметят кенгуру, но машина остановилась у обочины, на дорогу вышел охотник — любитель с ружьем и стал целиться в животное.

Конечно, все это меня не касалось, но я почему‑то закричал:

— Эй, ты! Не тронь его!

Наверное, мой окрик отвлек охотника. Он промазал, посмотрел в мою сторону и сердито крикнул:

— А тебе какое дело? Может, это твой приятель?

— Родственник! — выпалил я воинственно. Охотник хотел было ответить, но раздумал, сел в автомобиль и уехал.

Кенгуру не шелохнулся ни от выстрела, ни во время нашей перебранки, но, услышав треск заводящегося мотора, он ускакал. Последний раз он появился на горизонте. Он скакал легко и грациозно, возвращаясь, как я искренне надеялся, в лучшие места.

Я прислушивался к разговору, который вели между собой несколько солдат, сидевших неподалеку. С виду совсем еще юноши, они были ветеранами Североафриканской кампании и видели в этом залог своего будущего успеха. Их разговоры напомнили мне тот день, когда года четыре назад я неожиданно встретился с Коном Уэтли в небольшом сиднейском ресторане. Попивая свое обычное пойло, я созерцал прелести Гебы, деловито семенившей от клиента к кассе и от кассы к клиенту. И вдруг я увидел Кона — он сидел у другого конца стойки и смотрел прямо на меня.