Он сдержал свое слово, однако новичок больших успехов не делал. Сначала ему поручили колоть дрова для локомобиля, и, как правило, уже спозаранку у него затуплялся топор. Точильный камень стоял в прохладе под навесом, рядом с наковальней, и там Коротышка принимался пространно разъяснять кузнецу, что работать без подходящего инструмента невозможно. Когда терпение кузнеца иссякало, Коротышка начинал развивать бурную деятельность и даже раздувал для него меха. Что же касается локомобиля, то заготавливать для него дрова Коротышка никак не поспевал.

К концу недели Харли был вынужден заставить его поменяться местами с подручным погонщика волов. Вода в колодцах пока что не показывалась, и для нужд лагеря и для машины ее приходилось возить в цистернах от плотины за пять километров от лагеря. Погонщик не успевал делать четыре конца в день, если ему не помогали наполнять цистерны. К тому же дорога через заросли была до того скверная, что только и жди непредвиденной задержки или несчастного случая.

Но от Коротышки никакой помощи не было. По пути он затевал с погонщиком длинные споры — о лошадях, естественной истории и способах крепления цистерн. К полудню оба становились злыми как черти и опаздывали к обеду.

Послеобеденная поездка протекала под флагом вооруженного перемирия, но Коротышка был готов в любую минуту перейти в наступление. С каждым днем становилось все жарче, терпение погонщика истощалось все больше, и он буквально доходил до истерики.

— Не будь он товарищем повару, — задыхаясь, кричал погонщик, — отведал бы он моего кнута. Клянусь богом, я готов его убить! А тарахтит как! Все равно что жестянка из‑под керосина, набитая камнями. Если только что‑нибудь можно сделать хорошо или плохо, он обязательно сделает плохо, а потом битый час будет ныть, что сделал, как надо. Такими только ворон кормить.

Остальные относились к нему не лучше. Присутствие его кое‑как сносили только из‑за его близости к повару. Коротышка был настолько ни к чему не пригоден, что все на него злились, особенно потому, что ни одной хорошей черты в нем найти не удавалось. И болтал он без толку, как попугай. К тому же внешность Коротышки производила отталкивающее впечатление. Лицо у него было такое желтое и болезненное, словно он, как сорняк, вырос в темном грязном закоулке.

Но он считался товарищем повара, и этого было достаточно. Кто мог сказать о поваре что‑нибудь плохое? В это долгое жаркое лето, когда день — деньской палило солнце, накаляя жестяную крышу кухни, и у всех вконец изматывались нервы, только повар умел поддержать в лагере бодрый и здоровый дух. Природа наградила его замечательным чувством юмора, у него всегда находилась веселая шутка, чтобы вовремя остановить ссору. Ревущее пламя, у которого он жарился от зари до зари, не смогло иссушить бившее ключом добродушие, а его хрипловатый зычный голос и ловкие движения действовали как‑то успокаивающе.

Потому‑то стоило повару сделать попытку доказать, что в Коротышке есть много хорошего, как все соглашались с ним. Коротышка знал фокус с тремя валетами и еще другой— с ниткой и пробками; это немного помогало разогнать наступавшую после обеда скучищу, и когда он принимался демонстрировать свое искусство, в его глазах мелькало что‑то человечное. Наконец, у него была удивительная память. Иногда кузнец, рослый и флегматичный детина, садился в угол, брал в руки календарь и следил по нему, правильно ли Коротышка называет, на какой день недели падает та или иная дата.

По вечерам повар с товарищем совершали небольшую прогулку до края поляны, там усаживались на бревно и сидели, глядя на заросли акации.

Разговаривать им как будто было не о чем. Видимо, если их и связывало что‑нибудь в прошлом, то от этого никаких приятных воспоминаний не осталось.

Коротышка теперь рыл канаву по гребню холма на склоне, чтобы не затопило лагерь в случае, если вдруг хлынет большая вода. Эта работа еще меньше была ему по вкусу, чем колка дров или доставка воды. Единственно, что побуждало его шевелить киркой, это убеждение, что тут земля гаит в себе несметные богатства и что он вот — вот нападет на жилу.

Но когда наконец дошли до большой воды, все мелочи жизни забылись. Вода хлестала из трубы со скоростью миллиона галлонов в день, и каждый испытывал удовлетворение, что не зря они полгода надсаживались. Теперь все спешили домой. Пока агрегат перебросят на новое место, пройдет три недели, поэтому многие будут свободны. Коротышка взял расчет раньше всех и уехал до света на своей запаршивевшей лошаденке, чтобы потом везде рассказывать, как он славно поработал там, на Уоррего.

И только спустя день или два после его отъезда десятник обнаружил, что из кожаного пояса, лежавшего у него под подушкой, пропали деньги. Немного поразмыслив, он обо всем рассказал повару.

— Там было фунтов на тринадцать мелочи, — сказал он. — Ребятам негде разменивать чеки, кроме как в городке, а я люблю снабжать их мелочишкой на дорогу. Господи, ну кто мог позариться! Не помню, чтобы кто‑нибудь болтался около палатки.

Повар вздохнул, вытер бритву, отложил ее в сторону, и потом тихо, почти про себя пробормотал:

— Опять та же чертова карусель… Подвел, сукин сын!

— Что?

— Так, ничего, — отозвался повар. — Нетрудно догадаться, куда делись деньги. Из наших ребят никому и в голову не пришло бы этого сделать. Придется удержать с Меня.

— Бред собачий! — возразил Харли. — Ты‑то, черт возьми, при чем?

— Как при чем? Я же сам притащил сюда своего товарища. Вернее, он за мной притащился.

— Ну, вот еще, — пытался возразить десятник. — Да будь я проклят, если возьму с тебя хоть пенни. Ни за что! Он сейчас где‑нибудь около Уоррего. Напущу на него конную полицию…

У повара от искреннего огорчения вытянулось лицо. Он уже складывал и скатывал свои одеяла.

— Босс, не делай этого, — просяще сказал он. — Ради бога, не поднимай шума. Я заварил, мне и расхлебывать. Коротышка маленько того, это верно, но он вовсе не такой уж плохой человек, если узнать его поближе. Ну И потом он мой старый товарищ. Не говори ребятам, мы ведь с ним сидели вместе в Сент — Элене после большой забастовки. Хлебнули тогда горюшка. Было это бог весть когда, но с тех пор Коротышка навсегда сбился с пути. Погоди, перехвачу его в кабачке у Джонни и всыплю ему так, что на нем живого места не останется. Думаешь, он со мной в первый раз эту шутку сыграл? Не в первый и не в четвертый. Ну что ты с ним будешь делать! А забывать старых товарищей нельзя, и бросать их тоже не дело. Так вот, удержишь с меня, а я с него получу сполна.

И с видом человека, который взваливает на плечи предначертанный ему тяжелый крест, повар решительно направился седлать свою лошадь.

Когда люди смотрели на серебристый дуб, обнесенный ветхой оградой из колышков, они вспоминали о Слейтерах.

Это и было самое неприятное — о Слейтерах никому не хотелось вспоминать. Сколько лет жилье их, отделенное от городка солоноватым ручьем, было бельмом на глазу для всей округи — на участке повсюду валялись груды ржавых жестянок, сквозь пучки лантаны торчали покосившиеся трубы, а из низкого придорожного кустарника то и дело выскакивали шелудивые собачонки, кидаясь за проходящими машинами. Туристам, подъезжавшим к заливу со стороны железной дороги, прежде всего бросалось в глаза скопище грязных лачуг.

— Как? Здесь еще остались чернокожие? — недоумевали они.

И было что‑то унизительное в необходимости объяснять каждому, что Слейтеры, в сущности, не туземцы, а полукровки и, пожалуй, даже в глаза не видели бумеранга.

Сам Слейтер был человек вполне безобидный — прозрачный, как призрак, и такой неприметный, что как будто сливался с землей. Он постоянно бродил по берегу, нахло бучив до самых глаз заношенную фетровую шляпу и подвернув залатанные штаны; казалось, стоило только взглянуть на него, как он на глазах у вас исчезал, словно ящерица среди камней. Он брался за всякую случайную работенку в гостинице и в лавке или сбывал лещей и палтусов, которых удил по ночам со своей дырявой плоскодонки. Жалкий такой, угодливый, никчемный старикашка. Нет, на Слейтера никто зуба не имел.