– Зачем вы вышли замуж за герра Хюбера?

Она с удивлением смотрит на него.

– А тебе какое дело?

– Это замужество было ошибкой? – Он переходит на немецкий, и со сменой языка его интонация становится более настойчивой, как будто он теперь ощущает большую уверенность в своих высказываниях. – Он же гораздо старше вас. Гретхен, скажите. – И вдруг, совершенно неожиданно, он берет ее за руку, словно намерен вытрясти из нее правдивый ответ. – Это было ошибкой? – Она же смотрит на него с легким недоумением.

– Тебя это не касается.

А что же его касается? Где пролегают границы интимности? Он сжимает ее руку – тонкую, хрупкую кисть – и смотрит на нее как будто выжидающе.

– Пожалуйста, отпусти, – тихо просит она.

– Вы осознаете, какие чувства я испытываю к вам?

– Франческо, не говори глупостей. Пожалуйста, отпусти меня.

Он отпускает ее руку. На мгновение она замирает, глядя на него с прежним изумлением.

– Я обидел вас? – спрашивает он.

– Конечно же, нет. – Она улыбается. – Ты мне польстил. Однако ты ступил на опасную территорию.

– Минное поле?

– Как угодно. Лучше тебе подождать здесь некоторое время, – говорит она. А затем она распахнула дверь и вышла к солнечным лучам, оставив его одного в прямоугольнике света, проникавшего сквозь дверной проем. Ее шаги по тропинке быстры и легки, они сливаются с привычным утренним шумом…

Под окнами квартиры, на piano nobile,[34] группы туристов снуют вокруг останков некогда великого прошлого семьи Касадеи, поглядывая на портрет рожденного в этой семье Папы Римского – кого-то там Безгрешного – и задаваясь вопросом, когда же обновят позолоту на потолке. Выше, под самыми стропилами, птицы и грызуны скребутся о деревянную обшивку. Когда идет дождь, вода просачивается и каплет на кухонный пол в заунывном монотонном ритме. Заранее приготовленное ведро обеспечивает эхо еще долгое время после грозы.

Кроме кухни, размерами едва ли превосходящей корабельный камбуз, в квартире есть гостиная, спальня и ванная. Последняя сплошь завалена вещами Магды: ее колготки висят над ванной, словно содранные черные шкурки животных, трусики мокнут в надтреснутом биде, баночки крема, тюбики губной помады, кисточки с тушью для глаз захламили все полки.

Дни следуют один за другим. Лето сменяет весну, и неуловимая эта перемена выбеливает лучезарный янтарь. Магда рисует, наблюдает, берет купола, крыши и башни и переносит их на бумагу в слегка искаженном виде. Она не только делает наброски, иногда она еще и пишет картины: тогда вся квартира заполняется органическим запахом масляной краски, скипидара и акриловой смолы, словно в студии настоящего художника. Она пишет солнце, на закате напоминающее кровавую рану за кривым лезвием Яникулийского холма; она пишет причудливые колючие растения, торчащие вокруг балкона (в абстрактных формах, что-то наподобие работ Ива Тангуя); она пишет интерьер квартиры.

Магда – художница, а художник присваивает все, что видит. Это был коварный захват, осторожный, постепенный: сначала вид с балкона, затем сама квартира, полная разнообразной утвари, квартира со сломанной мебелью, пыльными книжками, немытой посудой, просевшим, поломанным диваном в гостиной. После настал черед жильца – Лео, варящий кофе у плиты, Лео, спящий в кресле (рот приоткрыт, тонкая ниточка слюны тянется из уголка губ; техника – ручка и чернила, легкий мазок серой акварели), сидящий, и вопрошающе на нее глядящий, и погруженный в ему одному известные мысли… Лео-лев, старый и потрепанный, испещренный шрамами времени и обстоятельств. Интерьер с человеческим силуэтом.

Магда – художница, а художник присваивает все, чего касается. Она касается моего тела с осторожностью медсестры, с нежностью матери. Она касается скользкой, словно восковой кожи моего туловища, замерших волн чистой кожи, набегающих на мой затылок, вощеной бумаги на тыльной стороне моих ладоней, где сплетаются сухожилия, где пальцы сжимаются в бесполезной хватке… Она касается моего тела молча, словно мне будет полезен сам факт ее прикосновения.

– В чем дело?

– Пламя, – говорю я ей. – Геенна огненная.

Она знает, что такое «огненная», но вот смысл слова «геенна» ей неизвестен. Она понимает, что такое пламя, но представления не имеет об аде.

– Чувствуешь? – Ее палец скользит по мягкому, мерзкому на вид рубцу. – Чувствуешь?

Моя кожа безмолвствует. Но я по-прежнему способен чувствовать. Я воспринимаю каждое шевеление мира, каждое шепотом вымолвленное слово, каждое движение этой девушки в полумраке квартиры, каждый ее вдох. Каждый раз я слышу, когда город за этими стенами принимается что-то лопотать.

– Скажи, – говорит она.

Лео, объятый пламенем, согбенный, как Папа Римский на престоле, бэконовский Папа, Папа Кто-то Там Безгрешный, вопящий в огне, пока его плоть оплывает подобно тающему воску, капает подобно воску, и взгляд проходит сквозь его агонию, точно сквозь закопченное стекло…

Магда – художница, а художник присваивает вое, что видит. Ей принадлежит квартира и все содержимое этой квартиры.

«Уважаемый отец Ньюман, – написал ему кто-то, – горите в аду». Конечно же, письмо было анонимное. Подписано: «Добрый католик».

Я пришел к выводу, что нельзя вырывать веру из общего контекста. Нельзя отделять то, что дорого вашему сердцу, от обстоятельств, собственностью которых являетесь вы. Когда апостолов оставила вера? Во время бури на озере, когда Петр попытался повторить фокус Иисуса Христа и пройти по воде. «Есть из вас некоторые неверующие».[35] Или когда человека, политзаключенного, увели на неправедный суд и приговорили к смерти: «Тогда все ученики, оставивши Его, бежали».[36]

Так во что же я теперь верю, я, живущий в сердце гниющего, безумного мегаполиса, окруженный кипами столетии, точно грудами мусора? Я верю в единственную силу, очевидную здесь более, чем где бы то ни было, – я верю в силу времени, в стимул этого измерения, поставившего в тупик даже физиков, власть времени, что рано или поздно излечит любой недуг, решит все проблемы, сделает каждый ночной кошмар явью. Время. Я вижу время вокруг себя, как будто оно материально. Я вижу его в беспорядке своей квартиры, в ткани города, в уроках, которые я преподаю. Тирания времени. Время – такой же самодур, как всякий бог. Я вижу его в лице, которое взирает на меня с портретов Магды, в этой гротескной карикатуре юного, невинного лица семинариста, начавшего свой духовный путь тридцать лет назад. Тогда оно было полно надежды, тогда оно лучилось верой; сейчас оно исполосовано морщинами и озлоблено, его элементы беспорядочны и бессвязны, как на кубистском портрете. Но это все же я: каштановые волосы теперь седы и выстрижены куцым ежиком, как у каторжника; белки приобрели бледно-желтый чайный оттенок; рот (почти без губ, вроде капкана) кривится в уголках и сливается с узкими продольными складками, которые спускаются от ноздрей. Вот так теперь выглядит Лео Ньюман.

А каким был Лео Ньюман тогда? Как можно было достичь этого странного одиночества, разделенного лишь с девушкой, которая почти не владеет английским и общается скорее посредством красок, нежели слов? Какие территории нужно пересечь? Какие острые камни и терновые кущи нужно было пройти, стерпев выжидающие взоры бродящих поблизости шакалов и стервятников, кружащих над головой в прозрачных раскаленных небесах?

На углу палаццо, где живем мы с Магдой, где узенькая улочка возвращается в гетто, находится продуктовый магазин. Я каждое утро хожу туда за молоком и хлебом, но вглубь гетто никогда не захожу, опасаясь возможных находок. Магазин гордо именуется «мини-маркетом», но это пафосное название означает лишь то, что вы сами должны брать товар, сами должны его носить и платить у кассы. Обычно я хожу за покупками один. Иногда меня сопровождает Магда, и синьора продавщица обращается с ней мягко, но снисходительно, словно эта девушка может оказаться моей дочерью. Продавщица дает ей на пробу сыр, или кусочек ветчины, или конфеты, называет синьориной и улыбается, как собственной внучатой племяннице. Интересно, что она думает о нас с Магдой? На отца и дочь мы все же не похожи. Мужчина с любовницей? Покупатель с покупательницей? Возможно. Этотгород повидал на своем веку все, за исключением ереси. Этому городу известен каждый грех, каждая слабость, каждый порок; этот город научился смирению.