И тут раздается звук – внезапный, резкий, словно голубую ткань небес с хрустом разрывают на части. Все прекращают есть. «Я предпочитаю пражскую ветчину», – говорит кто-то и, поднимая глаза, видит некий несуразный серебристый предмет крестообразной формы. Предмет с ревом несется со стороны дубовой рощицы, мчит над амфитеатром и устремляется к дороге, к верхушкам зонтичных сосен, и кажется, будто небу больно от этого непрошеного гостя.

«Amerikaner!» – восхищенно выкрикивает мальчик, вскакивает и бежит ко входу в театр, словно надеясь поймать гигантскую черную машину.

«Ерунда, – говорит один из мужчин. – ВВС! «Мессершмидт».

«Лео!» – кричит женщина, пытаясь догнать бегущего ребенка. Шум становится тише, он удаляется, и в весеннем воздухе тает самолетный рокот.

«Американский аппарат», – соглашается один из мужчин, и герр Хюбер начинает читать лекцию, адресованную, в первую очередь, младшему из собравшихся – молодому итальянцу. Лекция посвящена тому, что, после того как американцам позволили вторгнуться в Европу, война достигла пика своего трагизма, и ничего уже не будет, как прежде, что бы ни произошло…

Виллу построил один польский граф в девятнадцатом веке, во время короткого и бесперспективного расцвета Польского королевства. Она представляет собой величественное нагромождение колонн и галерей, куполов и фронтонов, словно архитектор следовал устаревшим канонам Праксителя, однако не обладал чувством гармонии и меры последнего. Но вот сад вокруг Виллы – это совсем другое дело: строгий и классический за зданием, внизу он превращается в фантазию Пиранези,[28] в скромные джунгли с римской кирпичной кладкой (руины одного из акведуков, снабжавших город), с водопадами, петлями тропинок и влажной растительной тенью. Аквилегия, ломонос, жимолость, собачья роза, густые ароматы жасмина и апельсина (маленькая оранжерея, где соцветия не уступали в белизне парящим среди полупрозрачной листвы голубкам), тонкие вкрапления самшита, вульгарный запах туберозы, повсюду – обломки римского мрамора, обнаруженные при разбивке сада и так никем и не собранные, а теперь мшистые и заплесневелые, зато дающие случайному прохожему возможность радостного открытия. На склоне холма расположен tempietto,[29] построенный по эскизам шедевра Браманте.[30] В целом, это идеальное явление, пришедшее из эпохи Древнего Рима – одновременно артефакт и красота природы, фантазия и реальность, прошлое и настоящее.

В саду находятся двое. Они вышли из дальнего «строгого» сада (стоячие пруды, искусственный грот, стриженые живые ограды, цветник с дорожками между клумбами), обогнув здание сбоку, и спустились по тропинке «нижнего» сада. Женщина, похоже, наставляет своего спутника и делает это – вот удивился бы потенциальный слушатель их беседы! – на английском.

– Если будешь слишком обильно поливать растения, они запросто могут погибнуть, – говорит она.

– Если я буду слишком обильно поливать растения, они запросто могут погибнуть, – внятно произносит парень. Затем он повторяет фразу «они запросто могут погибнуть», словно пытается закрепить ее в памяти.

Фрау Хюбер умолкает и всматривается в заурядный цветок у тропинки – пунцовую фуксию, пляшущую среди теней; женщина откуда-то знает, что эта порода называется «Аделаида».

– Если честно, – признает она, – я не уверена, как правильно сказать по-английски: «могут» или «смогут».

Он, похоже, изумлен до глубины души.

– Вы не знаете? А разве правила есть?

– «А разве правил нет», – поправляет она.

– Ну, хорошо, разве правил нет? – Он проявляет легкое нетерпение. – Понимаете ли, правила все-таки есть. – Его смышленое лицо, иссеченное полосами тени и света, принимает торжественное выражение. Не всякий с уверенностью употребит это слово применительно к юноше, но он действительно красив. Никто бы не сомневался, как нужно сказать о нем на его родном языке: bello. Un bel uomo.[31]

– Да, я полагаю, что правила все-таки есть. Но английский – странный язык. Его можно назвать… – Женщина делает паузу, как будто слово, пришедшее ей на ум, может шокировать собеседника, – демократичным. Поэтому правила нарушаются, а потом люди о них забывают, или им просто наплевать…

– Мне нравится ваше определение демократии. Я его запомню. Очень похоже на Италию. Но правила все-таки есть, потому что вы говорите, что я ошибочный.

– Надо говорить, я ошибся. – Она отрывает взгляд от растения и смотрит по сторонам. – Это трудно, Чекко. Английский – инстинктивный язык. – Сама же она говорит практически безупречно. Носитель языка мог бы спросить, откуда она родом и почему она так нарочито ставит ударения на гласные и так четко артикулирует согласные, однако эти вопросы ничего бы не дали. Ключ к пониманию остался бы недоступен. Фрау Хюбер. Гретхен. Блондинка с точеной фигурой и острым умом, наделенная своеобразной красотой. Не всякий с уверенностью употребит это слово применительно к женщине, но она действительно красавица.[32] В родном языке сомнениям места нет: она schön. – А ты ведь не считаешь, что англичане потакают своим инстинктам, правда? Люди думают, что они консервативны и законопослушны. Но это не так. Вот в чем ошиблись немцы.

– Немцы когда-то ошибалишь?

– Тебе нужно поработать над окончаниями, Чекко. Это главная проблема всех италоговорящих. «Ошибались», а не «ошибалишь». Произноси чуть тверже. И – да, они действительно ошиблись.

– А вы?

– Я? О, я ошибалась много раз.

– Например, когда вышли замуж за герра Хюбера?

Она молчит – то ли размышляет над вопросом, то ли пытается сделать вид, что не услышала его.

– Этот цветок…

– Фуксия, – говорит он.

– По-английски нужно произносить это название как «фьюша».

– Но это же фуксия, названная по имени ботаника Фукса.

– Да, но по-английски это звучало бы весьма непристойно.[33] Поэтому говорят «фьюша».

– Чтобы быть вежливым. Это типично для них, правда? Инстинктивная вежливость.

Она смеется.

– Мы выращиваем такие цветы у себя дома, ты об этом знал? Хобби моего отца. У нас есть целый fuchsarium. Очень известный в Моравии. – Она держит цветок в руках, повернув его, так чтобы видеть нежные участки – тычинки и внутреннюю сторону венчика. – Есть, был, кто его знает…

Она бросает цветок и уходит по тропинке в сторону усыпанной гравием прогалины, где стоит tempietto. Толчком открывает деревянную дверь. Внутри – ни души. Свет льется из подвесного фонаря на вершину купола, но его недостаточно, чтобы разогнать тени, скопившиеся на круглом полу. Он закрывает за собой дверь. Стоя внутри цилиндра, они чувствуют себя на дне пересохшего колодца, в прохладном и влажном убежище.

– У нас была хижина в зарослях рододендронов, – говорит она. – Есть. Она до сих пор там, я так думаю. Это было наше укрытие, die Bude – для нас с братом. Это было… о, это было десятком вещей: кораблем, пещерой, крепостью, домом. Я Она окидывает взглядом окружающие ее стенки цилиндра, точно подогнанные камни, бороздки на куполе, струящийся сверху свет. – Свет там был точно таким же, как здесь. Наверно, он проникал откуда-то извне, с неба… да, там было оконце в крыше… и освещение было точь-в-точь такое же.

– А ваш брат?

– Мой брат мертв. Он погиб в Ростове.

Какое-то время они стоят неподвижно, словно позволяя этому факту – факту далекой, возможно, трагической смерти, которую сложно вообразить в этом цветущем, красочном саду, где тропинки переплетаются между клумбами и воздух полон стрекотом цикад и птичьим щебетом, – разделить их.