Весной 1923 года он сделал попытку заниматься творчеством дома, в Нёрхольме. Чтобы подчеркнуть серьезность предстоящей творческой работы, Гамсун предупредил Марию, что обращаться с ним надо будет так же осторожно, как с тухлым яйцом. Подобное предупреждение, конечно же, было совершенно излишним.
Почти сразу после возвращения домой его нервная система пережила страшный стресс и потребовала от семьи кровавой жертвы. Утро всегда было самым опасным временем. Отнюдь не всегда удавалось ему спокойно проследовать в свою творческую избушку после завтрака, который он вкушал в величественном одиночестве. Для этого Мария каждое утро специально выходила из дома, чтобы тщательно обследовать тот путь, по которому должен был проследовать ее прославленный супруг, и удалить все то, что каким-то образом могло помешать ему. Опасный участок, неконтролируемая реальность, который ему предстояло преодолеть, прежде чем он засядет за письменный стол и станет богом в той создаваемой реальности, которую он мог полностью контролировать.
Однажды произошло следующее: не успела входная дверь захлопнуться за Гамсуном, как Мария была вынуждена броситься к окну из-за внезапно донесшегося до нее шума со двора. И тут она увидела, что явилось причиной громких воплей супруга и испуганного кудахтанья. Молодая белая курочка итальянской породы отчаянно убегала, пытаясь спасти свою жизнь, от человека, ее мужа, который гонялся за ней с палкой. Он предугадал, что она вернется на то же место, откуда убегала, заманил ее в открытую калитку изгороди, затаился, а потом прикончил одним точным ударом[298].
Поработав таким образом в своей творческой избушке пару месяцев, Гамсун осенью 1923 года сбежал в очередной отель. Однако начало пребывания в этом отеле не предвещало ничего хорошего. Он никак не мог дождаться утра, чтобы написать письмо Марии и пожаловаться на то, как ужасно он провел ночь.
В два часа ночи он проснулся со страшным сердцебиением из-за того кошмара, который привиделся ему во сне. А приснилось ему, что к ним в дом пришел молодой цыган и похитил одно из колец Марии. Потом пришелец разбил дорогую хрустальную вазу. А Мария, несмотря ни на что, была с ним приветлива, даже посадила его с ними за стол, Мария и цыган были совершенно поглощены друг другом. Он был поражен происходящим, решил уйти, пошел в хлев и увидел, что коровы разбежались. Он вернулся и сообщил им об этом. Ни Мария, ни цыган не обратили внимание на его слова. Он вышел из дома, зашел в курятник и увидел, что там нет кур, все они также разбежались. Войдя в дом, он увидел, что Мария и цыган сближаются все больше и больше. Потом все трое оказались на дворе усадьбы. Он решил вернуться в дом. Из окна он увидел, как цыган обнял Марию и как они оба убегают со двора усадьбы. «Ты ничего не говорила, ты не кричала, ты позволяла ему увлекать тебя. И я тоже ничего не предпринимал, просто стоял и смотрел. Но я думал о том, что неизбежно произойдет, когда ты вернешься»[299].
В письме он также рассказывал, что один из его новых зубов развалился на кусочки, когда он стискивал зубы перед тем, как заснуть. По поводу всего этого у хозяйки Нёрхольма были свои соображения. Честно говоря, она, мать четырех детей, даже в самой глубине души не была польщена его ревностью, его тайными опасениями, что для нее могут оказаться привлекательными молодые игривые мужчины, хотя бы даже и во снах супруга. Собственно, это у нее были основания для ревности, ведь это он месяцами жил по отелям и пансионам. Любой женщине казалось лестным пофлиртовать с самим Кнутом Гамсуном!
Всякий раз, когда она пыталась поговорить с ним на эту тему, она слышала одно и то же: она ведь прекрасно знает его характер и образ жизни, где бы он ни находился, дома или в ином месте. Он — человек чувствительный, человек «без кожи», который не переносит, чтобы кто бы то ни было слишком близко соприкасался с ним. Он всегда был застенчив с посторонними, а в последнее время это переросло в фобию. Вплоть до того, что в отелях он часто ел не в то время, что остальные гости, чтобы не встречаться с ними взглядами во время общих трапез. Он отдает всю свою энергию и время исключительно своим листочкам и заметкам и работе над рукописями.
Мария как будто бы с этим соглашается. Но ей известно и нечто другое. Порой в нем как будто прорывалась плотина, он вдруг становился необычайно общительным, мог перегнуться через стол и искоса посмотреть на какую-то женщину «опасным взглядом». Мог говорить ей такие слова, которые заставляли ее воображать себя героиней нескончаемого гамсуновского романа…
Мария огорчалась, когда он собирал вещи к отъезду, огорчалась, когда получала известие, что он собирается вернуться. Когда он был дома, то заполнял собой все пространство Нёрхольма, все комнаты в доме, все строения и территорию вокруг. Когда он уезжал, приходило чувство облегчения, как после грозы. Но потом в голову Марии начинали лезть разные мысли о том, как супруг может себя вести, когда ее нет рядом. Ее ревность постоянно угрожала нарушить существующее семейное равновесие.
Что касается самого Гамсуна, то ему отнюдь не было присуще стремление к равновесию. Он обрек дочь Викторию на пожизненное изгнание, потому что она связала свою жизнь с англичанином. Он подал в суд на брата и племянника.
Летом 1923 года он пытался оказать на них жесткое давление, чтобы они не использовали больше фамилию Гамсун. Вот уже два года длился судебный процесс. По мнению Гамсуна, они порочили его имя. Прочитав сообщение о съемках фильма «Плоды земли», которые происходили в Нурланне, Гамсун пришел в ярость. Речь шла не только об экранизации его романа: оказалось, что фамилия одного из актеров тоже была Гамсун. Это был его легкомысленный племянник, пройдоха Альмар, сын одного из его братьев, и он должен был исполнять роль одного из двух сыновей Исаака — Элисеуса. Гамсун пытался заставить брата и племянника отказаться от фамилии Гамсун, грозя разоблачением, поскольку в его распоряжении были компрометирующие сведения о некоторых поступках Альмара — тех поступках, которые можно было рассматривать как полукриминальные. Племянник требовал 8000 крон — в четыре раза больше того, что предлагал Гамсун.
Зачастую, даже будучи не прав, он готов был идти на все. Он попробовал даже привлечь на свою сторону премьер-министра. Эта попытка закончилась столь же неудачно, как и та, что он предпринял на рубеже столетий, обратившись к премьер-министру и президенту стортинга, когда ему докучали анонимные письма и сплетни, которые роились вокруг него. Ему пришел запрос о том, каким образом он сам получил право использовать фамилию Гамсун. «Неужели я, имя которого прекрасно известно в 25 странах и написано на языках этих стран, в своей собственной стране, принадлежа ее народу, должен буду обращаться в высшие инстанции за разрешением называться Кнут Гамсун?» — с язвительной насмешкой парировал он[300].
Министерство юстиции терпеливо старалось склонить Гамсуна к полюбовному улаживанию конфликта с родственниками, но Гамсун все же подал на младшего брата в суд.
Слух у Гамсуна постоянно ухудшался. Та рука, которой он писал, дрожала все больше и больше. Мария предложила, что она будет переписывать начисто. Но они оба понимали, что какую-то часть работы он все равно должен делать сам, ведь перед окончательной сдачей рукописи он часто вносил большие изменения. Конечно же, творчество — это все-таки что-то исключительное. Вот почему она стала все больше помогать ему с корреспонденцией. Он давал ей ключевые слова, а со всем остальным она справлялась сама, как секретарь. Вскоре она даже научилась подделывать его подпись.
Теперь Мария смогла глубже окунуться в его мир. Она стала лучше понимать его. Это давало ей пищу для утешений, надежд и разочарований.
