Помню, еще пожалел благодати: рухнет, расколется тишь, как хрустальная люстра, воздух отравится вонью тротила, и онемеют, оглохнув, кузнечики и сверчки...

Никогда прежде уши не затыкал, даже бомбы когда подрывали, а тут о кузнечиках, что ли, об этих подумав сам пальцами потянулся к вискам. Как еще не успел, судьба-то! В тот же миг близкий крик услышал...

Сразу весь мокрый стал. Почудилось? По ветру донесло? Ничего не успел подумать. Очнулся уже бегу. Выскочил к краю оврага коза! С обрывком веревки, несется к снаряду. А следом мальчонка...

Вот тут и поставил я свой рекорд. Гигантскими-то шагами. Подбежал, схватил хвостик запальной трубки уж руку жжет. Тут же бы через себя перекинуть, а я шашку стряхиваю с нее туго запал загнал в дырку. Стряхнул, бросил вверх его над собой вот тогда и дала козла Машка...

А я обессилел. Опустился в осоку, дышу. Улыбаюсь, должно быть, счастливо. Поскольку и он, мальчишка, белый весь с перепугу, тоже стал рот кривить. Не знает смеяться, плакать? Притянул я к себе его за рубашонку, обнял за плечи косточки тоненькие, сердчишко колотится, что воробей.

Как зовут-то тебя? спрашиваю.

Василием, говорит.

Ну вот, и меня, брат, Василием. Вот опоздай я сейчас на шаг, и на два Василия стало бы меньше на свете.

Он посопел, подумал.

Еще и на Машку, ага, на одну!

И на Машку, я согласился.

Проводили глазами желтое облачко, медленно отплывавшее в вышину, вдохнули вновь посвежевший воздух. Полем он пахнул, спелой травой, полузабытым моим деревенским детством. Вася вскочил, кинулся к Машке, обнял ее за шею, щекой припал. Машка очнулась, взбрыкнула, пустилась стремглав по склону.

Оставь, придержал я. В деревню со страху рванула. Что б на чужом огороде в плетне ей рогами увязнуть, пока не приспеет хозяйка с хворостиной поздоровей!

Ага, с хворостиной!

И оба мы весело расхохотались. Одинаково звонко, будто сравнявшись в годах. А и на деле бы каждому стоило с этой минуты заново счет своей жизни начать...

С пуговицы начну. Хоть и можно бы, верно, удачней сравнение отыскать. Но примеры берутся где ближе. А ближе всего человеку что? Профессия, дело всей жизни. А если дел таких два? Тогда и выходит само собой: об одном говоришь, из другого пример приводишь.

Более тридцати лет жизни минером мне прослужить довелось. И неполные тридцать старшиной роты. Должность по штату одна, а профессий две, и достаточно разных. Но немало и общего есть, хоть со стороны, может быть, и не видно.

Прежде всего это глаз. Внимчивый, любопытный. Въедливый тоже могут назвать. Кому он некстати придется.

Вот и с пуговицей пример. С той самой, что отлетает у нерадивых солдат как раз за минуту до утреннего осмотра. Только ухватит, бедняга, в петлю ее продеть, и почувствует слабину, а затем и обидную пустоту в щепоти. Бряк покатилась, закручиваясь, под койку. Ехидной такой завихряющейся дугой, как петух вокруг курочки пишет. Тьфу ты, нечисть, будто того и ждала!

Ну что теперь? Нитку хватать с иголкой? Только обманывать зря себя. Вон уже и дневальный, голосом тоже до крайности неприятным, выпевает, будто нарочно для вас: Пр-ригото-о-вить-ся... Старается, будет ефрейтор. Он-то будет, а вам приготовиться. А к чему? Слушать очередную мораль перед строем? Из-за какой-то несчастной... И главное, ведь предчувствовал, вот же и пальцы-то задержались, как ее очередь подошла. Второй день на сопле паслась, если уж откровенно. Думал, и третий подержится. Индюк думал!

Ну что? Вон и на середину все потянулись, и Бондаренко... А? Бондаренко-то тут при чем? Он-то, ну да, ни при чем, но при нем... Эй, Бондаренко, хваленый твой, закаленный... А как же, всегда при нас! Только, пожалуйста... Ага, проволоку рубить на гвозди!

Остальное дело сноровки. Кустик-обрывок ниток нащупал, под палец нацелился тр-ры...

Да. Вот это уж звук объективно противный. В казенном-то обмундировании дырку концом ножа! Спичку? Спасибо, свои имеем. За пуговицей под койку нырнул, ушко в прорез продавил, в ушко спичку. Ногтем прижал, обломил все дела. Застегнулся, пригладился, сделал заправочку уф-ф! Даже в строй успел не последним. Ухмыляется, светит физиономией, как луной.

Ну дальше все по порядку. Пер-рвая шеренга... Пожалуйста, два шага. Кр-ру-гом! Пожалуйста, и тем более. Пр-ри-ступить... Да, товарищ сержант, приступайте.

Сержант новенький, неделя как из учебного, к правофланговому не успел подойти, вы уж грудь колесом: Во, как глазки у милки! И в самом деле блестят все, не новую взял, потрудился за старой начищенной слазать под койку.

И как раз тут-то вот голос знакомый. Очень знакомый, но не сержанта, на котором все ваше внимание сосредоточено, а чей-то не подходящий совсем к настроению вашему в ожидании, может быть, даже и похвалы: Рядовой Симочкин... Я?! Вы кивочек. И уже гладкий зачес под луной. Тоже знакомый, и именно, да, под нею, моментально пригасшей, будто подернутой облачком. А почему? Почему облачком это вполне понятно, а почему непосредственно-то под ней? Ну, во-первых, луне и положено помещаться повыше, а во-вторых... Вон ведь вы, Симочкин, вымахали какой! А товарищ прапорщик, чей и зачес-то, из того поколения впереди идущих, что недокормленное росло. Как из истории вам, вероятно, известно. Ширину успел нагнать после на полноценном пайке военном, а вышину свою упустил. Хоть, возможно, не ниже и вас был заказан. Но сейчас это роли существенной не играет, поскольку здесь-то не волейбол. Сверху вторая, товарищ Симочкин. И голос не скажете неприятный, даже при самом и субъективном подходе нельзя не отметить интимную лирику в нем. Впрочем, указывать вам, полагаю, излишне...

Вот когда в полную силу-то запылала луна! Не отраженным покойным светом, а, вопреки астрономии, раскалившись из собственных недр. И не от лирики, хоть и от лирики тоже, но главное оттого, что и в самом деле ведь совершенно излишне, сверху какая, указывать вам. Ахти, мамочки, надо ж так влипнуть! И знал ведь, предчувствовал, пес его, Бондаренку, и чего вечно носится, как черт с торбой! Впрочем, не повезет, так...

И что теперь? Виноват, товарищ?.. Ну, правильно, виноваты, но в чем? Вот какой возникает вопрос. В чем виноваты, товарищ Симочкин? Может быть, сами подскажете, а? Уж не в неряшливости, которую можно бы счесть и случайной, даже не в порче рабочей тужурки, которую можно, в конце концов, починить, а сформулируйте, Симочкин, в чем?

И, тем не менее, интересно. (Это потом уже будете рассуждать, в процессе мытья полов внеочередного.) Что ли, и зрение от поколений зависит? Иное устройство глаз? Надо же, сквозь хэбэ...

Что хэбэ! Хоть и шерсть с лавсаном. Если бы строились в увольнение, например, и если рука бы у вас поднялась даже и повседневное обмундирование портить. И все же, Симочкин, не насквозь. Это только так говорится. А то больно жить бы нам было легко. Нам-то в особенности, саперам. Если б сквозь землю-то видели, по поговорке. Можно, однако, и без того. Если внимательным быть вот хоть, скажем, к рельефу.

В рельефе и было дело. Там-то, на Минском шоссе, это мы от примера к рассказу уж переходим. Шоссе знаменитое, из столицы на запад ведет, по загруженности одно из первых. Сколько машин тут проехало за двенадцать с лишним лет, сколько водителей на сиденьях тряхнуло. Раз тряхнуло, через сто метров второй. Еще через сто третий. И все на одном отрезке где дорога приподнята над болотом. На Смоленщине это, между старинным городом Вязьмой и малоизвестным райцентром Издешково, образовавшимся из былого села.

Каждый раз трижды. Хоть по этой стороне поезжай, хоть по той, обратно. Или дважды если по середине, в ночное время, к примеру, когда свободно шоссе.

Ну и по временам года. Летом легкий качок, к осени посильнее, а по весне, как от снега освободится асфальт, не качок, а удар ощутимый под мягкое место.

Сколько угодно раз. Сколько ездите в месяц, скажем, из Вязьмы в Смоленск и обратно, столько и получайте. И помножайте еще на шесть.