Предупредить надо было, и поскорее. Спринт тут, однако, не подходил: время хоть мирное, но не все люди заняли в жизни положенные места. И за карабином не позволяло достоинство возвратиться. Двинулся спорым, насколько возможно, шажком, пальцами ног отжимая подошвы, чтобы не хлопать голяшками в тишине, и от огня отводя взгляд в сторонку, чтоб самому не ослепнуть, ориентира не потерять. Помню, еще порадовался везенью: кто бы там ни был, а угадал выбрать место как раз у куста, на который мы вышли с миноискателями вчера. Обогнул его сбоку, раздвинул прогальчик в прутьях, вижу два силуэта в малиновом отсвете от догоревшего костерка...
Тут только и вспомнил, что храпа сержантов своих не слышал, в панике покидая Ташкент. Вон они оба, сдала закалка! Дернулся выйти, их с этим поздравить, но как раз имя услышал свое. Ну да, обо мне разговор и в связи с картошкой гранаты ручные привыкли так на войне называть.
По Васе как раз работенка...
И то, чай, как волк стосковался по ней...
Странно, однако. Когда это было мне тосковать? Волк и вовсе. К сачку подходит. Я же и в запасном не был им, а уж тут... Это каким надо быть человеком? Раза два, правда, остался у шалаша. Так ведь сами ж и попросили: Ты тут спроворь пока, Вася, обедик, а мы прошвырнемся до той вон дубравки, делать там нечего и двоим... Было засомневался, но не усталые возвращались, даже бруснички нащиплют: На-ка, пожуй-ка вот витамин. Шутят, конечно. Ну да, ухмыляются вон в усы, здесь отрастили их, чтоб на бритье не расходовать светлое время.
Вася, он может!
Как семечки пощелкает!
Тоже и это едва ли всерьез. Хоть и приятнее слышать, Семечки, коли лимонки, допустим, наши. А как немецкие, да в земле? Корпус тонюсенький, даже и без запала: крапина ржавчины, и пикрат...
Семечки времени требуют, в чем и соль. Кстати, за солью тоже ему прошвырнуться придется, в кармане не носит по благородной привычке к столовым-то тыловым. Ну-ка потыкай, чай, уж доходят?
Что помельчее, должны. Может, напрасно все заложили? Жаль, как остынут.
Дойдут, как в печи! Завалим золой, уголечками сверху...
Вот так гранаты! Картошка и впрямь? Где это, с вечера, что ли, спроворить успели? Вот уж действительно фронтовики!
Разгребли на две стороны жар, прутиком выкатили по штуке, с рукава на рукав покидали, помяли.
В аккурат посередке идет на излом!
Не сшелушивается, то есть, как скорлупа, с сердцевинки непропеченной. И, уж понятно, не перепрела, как у мальчишек бывает, до тыквенной красноты. Ветерок, как назло, на меня потянул, и таким райским духом в нос шибануло! Только тот и поймет, кто семь месяцев в запасном проскучал на крупе да гороховом концентрате. Снилась она, как невеста, поверите ли, ночами, проснешься, а под щекой на подушке то ли слюна, то ли, может быть, и слеза.
А они как ни в чем не бывало жуют, присыпая сольцой из пластмассовой круглой масленки: немцы с собой их в карманах носили, с нашим украинским маслом, пока им благоприятствовала война. Ладненько все, по-хозяйски у них получается, именно так: где они, там и дом.
А... как не клюнет? старший, Петр, по-судачьи хватнув ртом воздух, чтобы кусок на ходу остудить. Возрастом старший, а званием младше Куземкина, хоть и ни то ни другое меж ними значения не имело, как и различия остальные, о которых не стоит и поминать.
Да и похожи были и в самом деле издали в поле не различишь. Сутуловатые оба от постоянной привычки прощупывать землю глазами, с несуетливой походкой, одинаково спорой, на ровном лугу ли, в лесу, даже в старой траншее, где миноискатель боком лишь протолкнешь. Петр покостистей, потяжелее, угрюмоватей лицом. Но это когда при деле. А обратись и разгладятся шрамом стянутые на лбу морщины, поголубеют глаза. Даже и поле иной раз вот так оглянет...
Николай круче скулами, посмуглей. Больше в моем представлении сибиряк. И командир больше.
Но это если усилием памяти их по отдельности разглядеть. А и не стоит усилий. Слово одно их в уме моем сразу соединило, употребительное в деревне у нас степенный. Степенный мужик значит не балабол, не затычка, мнением о себе дорожит, на него положиться можно. И их любимое тоже словечко, приставшее с первых дней и ко мне.
Так по-хозяйски же все обставим. Записку приколем у шалаша. Со схемкой, где клад захоронен. Пока его ищет да уплетает, шутя и успеем лягух тех распотрошить.
И то, с гулькин нос уголок-то...
Вполголоса рассуждали, но явственно в тишине. Еще по одной подкатили, понянчили, разломили. Без хруста того, отдающего в нервы зубные, когда одним боком до черноты пригорит. Дров, значит, с вечера натаскали, не пожалели терпенья углей нажечь. Любое дело так обставляют, что даже не зависть жалость к себе берет.
Пока еще схватится... Мастер жука придавить.
Пацан, понятно.
В том и дело, хошь бы война...
Вот так и все у них разговоры один скажет, другой подтвердит. Но что-то тут замышлялось, помимо сюрприза с кладом. И слово пацан, как ни ласково прозвучало, но что-то в себе содержало сверх объясненья способности жать жука. И как ни тянуло к картошке и к их уюту и ни претило стоять затаясь, но дело не одного любопытства касалось. Оправдал себя тем, что и вдруг появись, так подумают слышал их разговор на подходе.
Выпустил струйкой набившую рот слюну, опустил полегонечку ветки - прогал задернуть, чтоб лишней работой рефлексы не утруждать. Главное, не забыться, звуком себя не выдать, слух-то у них, как война ни глушила, на подозрительный шорох что у сибирских котов.
Заслужились, браток, мы с тобой, снова Петр, зашвырнув за плечо ошкурок. А думали как? До Берлина дойдем все одно, что до дома...
Надо же сор за собою убрать.
Только бы за собою...
И в самом деле! Взять да фашистов бы и заставить выгребать этот сор с полей. Если что тут и наше, так все равно же по их вине.
Вон оно две весны не пахано! А и землицы в здешних-то местностях...
Да куда уж до нашей!
Вздохнули. Сочувствуя вроде бы скудости здешней земли. С излишним стуком оббили ладонь о ладонь, зашуршали газеткой книжечкой неразрезанной размером со спичечный коробок, поскребли по дну общего, для экономии курева, портсигара. Самодельного, из дюраля, от самолетов разбитых отламывали его.
Ждут нас, Никола, чай, не дождутся! Чего уж ни передумали про себя.
Объяснили те, что пришли. И в газетах было.
В газетах... Я ей и сам десять раз отписал, все взять в толк не хочет. Напоследок уж вон что... И смех и грех! Может, пишет, другую себе завел, так скажи, легче будет, чем так-то. Твоя не писала такого еще?
Не...
Помолчали, попыхтели, прикуривая от уголька.
От гордости, стало быть?
Всяко может. А только в мыслях... Мысли у всех одни. При одинаковой жизни. Помоложе, вот и вся гордость ее. А я вот что подумал, Петро. Может, попросим Семеныча старшину, как приедет с продуктами, чтобы им справки из штаба послал? Так и так, в подтверждение, мол, указа...
А? А что... А смеяться не станут в штабе?
Какой смех? Только чтоб что не надо не написали.
Ну да, об указе, и боле чтоб ничего. Не одних же минеров касается. Накажем, чтоб ни гу-гу! Чай, не маленькие и в штабе.
Умолкли, обдумывая вопрос. Или делая вид, что обдумывают в деталях: верно, каждый-то про себя не сегодня пришел к этой мысли, только вслух не решался сказать. Заплевали окурки, опять занялись картошкой.
Тут бы и мне обнаружить себя, разыграв, что, ага, мол, сумел подкрасться. Вряд ли к моей уже теме вернутся. Но обрывать не хотелось важный для них разговор. И для меня почему-то важный.
Правда, не знаю, брат, как твою, а мою не обманешь и справкой с печатью. Пива выпьешь, бывало, узнает с крыльца! Не нюхом же, не по виду?
С пива какой вид. Чует. Вот как и мы порой раньше, чем миноискатель голос подаст. Это у всех у них, если любят. Мать так и вовсе за тысячу километров... Мальчишкой я на Урал уехал, и вот когда начал сбиваться с пути...
