— На Канарские острова в середине твоего отпуска? Матс был настоящим другом, но я справился с потерей сам. Или я только сейчас начинаю ее осознавать.

Они помолчали, слушая гул моторов.

— Болезней у него было несколько, — сказал Винтер после паузы. — Умер он от воспаления легких.

— Ты знаешь, что я имел в виду.

— Да.

— У него давно была эта дрянь.

— Да.

— Черт возьми.

— Какое-то время мне казалось, что он надеется выздороветь.

— Он говорил тебе об этом?

— Нет. Но я догадался, что он на это рассчитывал. Бывает, что все надежды растаяли, и вдруг сильное желание творит чудеса. Даже я в это поверил на несколько минут.

— Понимаю.

— А потом он взял на себя все грехи. После этого говорить уже было не о чем.

— Ты, кажется, говорил, что в молодости он хотел стать полицейским?

— Разве я это говорил?

— По-моему, да.

Винтер откинул пряди со лба, а потом застыл, обхватив рукой шею.

— Это, наверное, когда я пошел в школу полиции. Или когда только говорил о поступлении.

— Возможно.

— Но это было давно.

— Да.

Паром задрожал, как будто его пробудили ото сна в проливе. Пассажиры собрали вещи и держали плащи наготове.

— Его бы могли охотно взять, — сказал Рингмар и посмотрел на локоть соседа, болтавшийся рядом с его головой.

Винтер отпустил шею, положил руки на стол.

— Я читал, что в Англии искали гомосексуальных полицейских, — сказал Рингмар.

— Им нужны были полицейские с гомосексуальными наклонностями, или геи, которых бы они стали учить на полицейских?

— Какая, собственно, разница?

— Тоже верно.

— Альтернативные культуры очень развиты в Англии. Это расистская и сексистская страна, но они понимают, что полиция должна не отставать от развития общества.

— Конечно.

— Мы, может, тоже возьмем педика.

— Тебе не кажется, что он у нас уже есть?

— Я имею в виду — который не боялся бы об этом сказать.

— После пережитого сегодня я думаю, что не стал бы скрывать, если бы был геем.

— Хм…

— А может, я и раньше так думал. Да, наверняка бы не скрывал.

— Угу.

— Держаться особняком — это ошибка. Как будто ты виноват за все грехи человеческие. Ты тоже берешь на себя чужую вину. — Винтер посмотрел на коллегу.

— Да, — сказал Рингмар. — Вина меня переполняет.

Компания у большого окна опять пребывала в нерешительности — не разразиться ли песней свободы, но все-таки тягости бытия перевесили. Паром миновал маяк. Винтер смотрел в окно.

— Не пойти ли нам на палубу поприветствовать город? — сказал он.

— Там холодно.

— То, что мне надо.

— Понимаю.

— Ты уверен?

— Не испытывай моего терпения, Эрик.

День был блеклым и уже клонился к старости. Палуба для автомобилей мерцала матовым угольным блеском. Серые скалы вокруг толстого туловища парома сливались с небом. Не так легко понять, где заканчивается одно и начинается другое, думал Винтер. Внезапно человек оказывается на том свете, сам этого не зная. Один шаг со скалы — и ты на небесах.

Когда паром, пригнувшись, проползал под мостом, вечер был уже здесь. Вдоль берега светились огни города. Рождество окончилось, и снег частично уже сходил. Прихвативший мороз зафиксировал страшные черные пятна земли, как на фотографии.

— Кого ни спроси, скажут, что конец января — самое отвратительное время в году, но когда оно наступает, оказывается, что оно не более мерзко, чем все остальное, — сказал Рингмар.

— Ага.

— То есть человек живет круглый год то ли одинаково паршиво, то ли, наоборот, как принц, — продолжал Рингмар.

— Да.

— Хотел бы я быть принцем.

— Разве все так ужасно?

— Когда-то давно я думал, что я кронпринц, но это оказалось неправдой.

Винтер не отреагировал.

— Вот ты — вылитый кронпринц, — сказал Рингмар.

Винтер молчал.

— Тебе сколько? Тридцать семь? И стал комиссаром в тридцать пять? Как в сказке.

До них стали доноситься звуки города.

— Ты это заслужил, Эрик, все нормально. Но если я сам на что-то еще и надеялся, то после этой конференции все надежды улетучились.

— Что за конференция?

— Скорее, это был тренинг для тех, кто хочет продвинуться дальше.

— А, да, вылетело из головы.

— Тебе-то это ни к чему.

— Это точно.

Винтер смотрел на шоссе на берегу. Машины мелькали, как проворные и шумные светлячки.

— На самом деле я не карьерист, — сказал Рингмар.

— Почему ты тогда так много об этом говоришь?

— Чтобы справиться с разочарованием. Иногда оно настигает даже тех, кого в целом устраивает скромный жребий.

— Но ты же, черт возьми, тоже комиссар.

Рингмар не отреагировал.

— У тебя важная роль защитника общества. Это большая ответственность. Ты не принц, но ты герой.

Эрик глубоко вздохнул. Ветер колол лицо, как будто он был с крупной солью. Паром надвигался на причал.

Он шагал по Сант-Джонс-Хилл на восток, и хотя его окружали звуки со станции Клэфэм-Джанкшн, он их почти не замечал. Чем больше и быстрее становятся поезда, тем меньше грохота, думал он.

Он вошел в кафе, заказал чай и сел у окна. Со стройки на углу доносились голоса рабочих, что-то обсуждающих во время завтрака, но он не слушал. На улице сновала толпа, большинство спешило в сторону Лавен-дер-Хилл и универмага. В «Ардинг и Хоббс» вечно что-то празднуют, подумал он. Это «Херродс» для нищих. Для простых людей, живущих «к югу от реки».

Стоял такой холод, что щеки прохожих напоминали розы. Даже в кафе чувствовался запах зимы: и от сквозняка из двери, и от одежды посетителей. Над Лондоном пронеслись северные ветры, и для людей, как всегда, это стало полной неожиданностью.

«Нет народа хуже нас по части снаряжения, — думал он. — Мы владели целым миром, но так и не привыкли к непогоде и ветру. Мы по-прежнему считаем, что погода должна приспосабливаться к британскому стилю одежды, и мерзнем до синевы, но не уступаем».

Комиссар лондонской полиции Стив Макдональд попытался выпить чаю, но он оказался слишком крепкий. «Мы пьем чай больше всех в мире, но так и не научились его заваривать. Он всегда сначала слишком слабый, а потом становится слишком крепким, а между этим он слишком горячий, а у меня сегодня паршивое настроение, и поэтому все так раздражает».

— …и тогда я ему говорю: «Теперь, сукин сын, ты мне должен поставить пиво», — завершил историю один из рабочих.

Все кафе провоняло жиром, даже воздух был жирный. Люди, проходившие через зал, оставляли в воздухе отпечаток. «Как в Сибири, — подумал Стив Макдональд. — Немного теплее, но такое же сопротивление в воздухе».

Он вышел на улицу и нащупал во внутреннем кармане телефон. Набрал номер и стал ждать, прижав к уху маленький аппарат и глядя на выходящих со станции пассажиров.

— Алло, — раздалось в трубке.

— Я здесь.

— И что?

— Я проболтаюсь здесь целый день.

— Разве не целую зиму?

— Это что, обещание?

В трубке молчали.

— Я пойду в сторону Мункастер-роуд.

— Ты уже обошел пруд?

— Да.

— И как?

— Это реально. Больше я ничего не могу сказать.

— Прекрасно.

— Я думаю зайти в «Дадли»[1].

— Если успеешь.

— Я хочу просто еще раз взглянуть.

— Мы потом об этом поговорим, — сказали в трубке и отключились.

Макдональд убрал телефон обратно во внутренний карман, свернул на Сант-Джонс-роуд, дождался промежутка в потоке машин на Баттерси-Райз и продолжил идти по Норткоут-роуд в южном направлении. Потом свернул налево к Чатто-роуд и с тоской прошел мимо бара «Игл». Позже. Как-нибудь потом.

Через три сотни метров он был уже на Мункастер-роуд. Приглушенные огни ряда одинаковых домов, кирпич, стены сливались под январским солнцем с плитками тротуара в то бесцветье, которое бывает только зимой. Тем большим контрастом выглядел почтальон, выкатывающий яркую красную сумку на колесиках. Макдональд видел, как он позвонил в дверь. Почтальон всегда звонит как минимум дважды, а Макдональд тем временем свернул к железной решетке перед домом, вошел в изящную калитку и постучал молоточком в дверь. «Какой брутальный способ известить о своем прибытии», — подумал он.