— То, что вы говорите, Петр Ильич, весьма остроумно, может быть, но я никак с вами не могу согласиться, по причинам отчасти неожиданным. Вы думаете, я буду доказывать, что искусство полезно и необходимо для всех возрастов человечества? Нет, я полагаю, что искусство — болезнь опасная, а иногда и смертельная. Но я не хочу «естественного» развития человечества. Я хочу бороться с глупой закономерностью мирового порядка — вот смысл художества. Бетховен, Винчи, Достоевский — это все великолепные безумцы, и они заразительны. Мир сойдет с ума, если все станут художниками, и это неестественный, но зато воистину достойный конец мира. А думать о конце мира надо, потому что идея конца — благородная и чистая идея, и всегда бескорыстная.

— Если бы я был законодатель, — сказал медленно Полянский, направляя свой упорный, стальной взгляд прямо в лицо Лунину, — я бы казнил всех художников. Я с вами согласен: художество — болезнь. И надо истреблять заразу и паразитов.

— Художника невозможно убить, — улыбнулся не без горечи Лунин, — художник всегда воскресает так или иначе. Умрет художник, и картины его могут испепелиться, но останется легенда о нем, и это, быть может, опаснее, чем самая картина. Пример — Леонардо да Винчи.

— Как странно, — сказала Анна Григорьевна, с тревогой и любовью смотря на Лунина, — как странно: вы только что познакомились, и вот разговор об искусстве, и такойразговор!

— А вы с кем из нас согласны? — спросил Лунин и тотчас пожалел о том, что спросил так.

— Я ничего не знаю. У меня мыслей об этом нет. Я слепая. И, должно быть, искусством я больна безнадежно. Я люблю его и гибну, быть может.

Все замолчали.

— Я люблю и гибну, быть может, — повторила Анна, грустно и тихо.

— А мне пора уходить отсюда, — сказал Полянский, взглянув на часы.

— Значит, в четверг.

— Да, Анна.

— Позвольте и мне проститься, — сказал Лунин нерешительно.

Они сошли вдвоем со ступенек террасы во мраке сада.

— Сегодня луны нет, — пробормотал Лунин.

Полянский молча вынул из кармана электрический фонарь. Засиял мертвый свет, а по сторонам мрак стал чернее и ужаснее. Они отошли шагов сорок от террасы, не разговаривая.

Неожиданно Полянский рассмеялся.

— Прощайте! — сказал он. — Я раздумал ехать в город.

Он быстро зашагал домой, освещая себе путь фонарем. Лунин остался один во мраке.

— Что делать? Что делать? — шептал он в ужасе.

С трудом добрел он до своей дачи, шатаясь как пьяный, едва угадывая узенькую дорожку.

Не снимая шляпы и не выпуская из рук палки, он ходил по террасе. На столе горела лампа.

— Что делать? Что делать? — шептал Лунин.

И вдруг ему показалось, что скрипнула калитка и кто-то идет по дорожке.

— Кто это? — громко спросил Лунин и уже знал кто, и уже шел навстречу.

Анна была бледна и дрожала.

Лунин прижался губами к ее руке.

— Ты ему все сказала?

— Да.

XI

Когда Бешметьев в коляске подъехал к даче Лунина, только что рассвело: был шестой час. Лунин стоял перед зеркалом и завязывал галстук. У него болели зубы, и мучительная боль мешала ему сосредоточиться и обдумать свое положение.

— Как вы себя чувствуете? — спросил граф, пожимая Лунину руку.

— Болят зубы, — сказал Лунин, с завистью взглянув на здорового Бешметьева, — ни о чем думать не могу.

— Вот еще история! Не отложить ли?

— Нет, что вы! Что вы, — испугался Лунин, — как можно…

Они сели в коляску. Ящик с пистолетами поставили в ногах. Утро было туманное.

— Вам удобно? — спросил граф таким тоном, каким говорят с тяжелобольными или с детьми.

— Да. Очень.

Коляска миновала просеку, и вокруг стало просторно, но туман кутал землю своей пеленой, и трудно было поверить, что за серо-лиловой завесой ничего не таится.

Ехали сначала мимо парового поля, с которого поднялась стая ворон, протяжно каркая. Солнечные лучи как будто растворились во влажном тумане. Было сыро.

Неожиданно из мглы серой выросла мельница. Крылья двигались как живые и жалобно скрипели. Потом глухо зазвучал колокол, потом раздался жидкий звон маленьких колоколов: выдвинулась из тумана черная церковь, колокольня, погост с алеющими кое-где лампадками.

Коляска тихо спускалась с горы, и теперь туман похож был на молоко — густой и белый. Лошади фыркали.

Оттого что у Лунина мучительно болели зубы, чувство общего здоровья у него повысилось, как это всегда бывает, когда человек испытывает острую боль в одной точке тела. И от этого повышенного чувства здоровья и силы все казалось Лунину необыкновенно красивым, влекущим и милым. Смутные краски тумана и неопределенные контуры построек, возникавшие время от времени, волновали Лунина. И он думал о том, что прекраснее этого мира — пусть исполненного боли и скорби — ничего быть не может, и ему хотелось жить. И он твердо верил, что не умрет.

Граф крикнул кучеру:

— Направо!

Коляска свернула с дороги и, покачиваясь, ехала теперь напрямик, по кочковатому лугу. Вдали виднелась синяя полоска — озеро.

Проехали так шагов двести, и тогда можно было рассмотреть черные силуэты около одинокой березы, сухой, сожженной когда-то грозой.

Полянский, Эксакустодиан и маленький, круглый человек с сонными глазками, незнакомый Лунину, очевидно — доктор, стояли около березы и курили. По-видимому, экипаж свой они отправили куда-то.

Граф поклонился и сказал:

— Прошу извинить. Мы, кажется, опоздали.

Полянский посмотрел на часы.

— Нет, граф, вы точны.

Бешметьев предложил Эксакустодиану осмотреть пистолеты. И тот взял их и неумело повертел в руках, очевидно, не зная, что с ними делать.

Солнце, закутанное до того времени в лохматые ткани облаков, теперь сбросило покровы и неожиданно расцвело на небе. Туман стал таять и уползал куда-то, расплываясь по земле.

— Итак, на пятнадцать шагов, — сказал граф, ни к кому не обращаясь.

Он отломил две сухие ветки и поставил барьер.

Когда Полянский и Лунин взяли пистолеты и разошлись, граф сказал сухо и холодно, как заученный урок:

— Господа! Вы доказали вашу готовность драться и тем поддержали ваше достоинство. Ссора, которая произошла между вами пять дней тому назад, может быть предана забвению, на мой взгляд. Господин Полянский, я считаю своим долгом предложить вам отказаться от вызова и примириться с господином Луниным.

— Я не хочу примирения, — сказал Полянский твердо.

— Дуэлянты дерутся до первой крови? — спросил Эксакустодиан.

— Да. Условия не меняются, — пробормотал тихо Бешметьев и, возвысив голос, сказал: — Сходитесь, господа. Раз… Два… Три…

Первым выстрелил Полянский.

— А… О… А!.. — крикнул Лунин и уронил пистолет.

Полянский опустил руку и спокойно стоял у барьера.

Лицо его не изменилось. Своими серыми пустыми глазами он смотрел на Лунина, побледневшего от боли, как будто не замечая его.

— За вами выстрел, если можете стрелять, — сказал граф Лунину.

— Хочу, хочу, — сказал Лунин, улыбаясь, и, неловко нагнувшись, взял пистолет. Он выстрелил, не подходя к барьеру…

Когда доктор, чтобы нащупать сердце, повернул Полянского на спину, глаза его, теперь неподвижные, были, как всегда, пусты; лицо было похоже на маску. И борода его показалась Лунину приклеенной.

XII

В один из тех редких октябрьских дней в Петербурге, когда прозрачность воздуха неожиданно открывает перспективу длинных и прямых улиц, обычно закутанных в туман, из дома номер первый по улице Жуковского вышел господин с усталым лицом, с глазами до странности тревожными и со скорбною морщиною около бровей. Из-под мягкой шляпы выбивались седые пряди. Это был Борис Андреевич Лунин. Три года прошло с тех пор, когда около озера пустынинского убил он на дуэли инженера Полянского…

Лунин повернул по Литейному на Невский; шел, постукивая палкой, любуясь предвечерними красками, чувствуя как близкую торопливую петербургскую толпу… И от строгой прелести северного города и этой изнемогающей осени голова художника кружилась сладостно.