— Вот Измаил Нанвой слышал меня и проникся уважением к моим знаниям, — болтал Алаярбек Даниарбек, пока они шли по ночным улицам к больному. — Когда Измаил бывает в Бухаре, он всегда охотно беседует со мной о пророке, о святых… Только…

— Что — только?

— Беда в том, что Измаил Нанвой вернулся в прошлый раз из торговой поездки больным. После революции он перестал разбойничать и стал аттаром, торгует с Афганистаном и Кашгаром амброй, духами и благовониями. Говорил я ему: «Не ездите, Измаил-ака, полечитесь!» Но он уехал, говорил: «Много дела! Много дела!» И вот вернулся совсем немощный и послал за мной. Я был у Измаила Нанвоя. Он совсем чуть дышит. Надо ему помогать… Надо его лечить.

Им пришлось пройти почти через всю Бухару. Через маленькую калиточку и крошечный дворик Алаярбек Даниарбек ввел доктора в когда-то богатую михманхану.

На одеялах лежал старик.

Одного взгляда доктору было достаточно, чтобы убедиться, что больной находится при последнем издыхании.

— Кого ты привел, — хрипло простонал Измаил Нанвой. — Проклятый, уходи!

Он не желал слушать никаких уговоров Алаярбека Даниарбека.

— Я хочу спокойно умереть, — стонал Измаил.

— Умереть вы всегда успеете! — сказал невозмутимо Петр Иванович и принялся выстукивать и выслушивать беснующегося старика. — Крупозное воспаление легких!

Доктор выписал лекарства и потребовал, чтобы в комнате, где лежал больной, все время горели в мангале угли, чтобы хоть немного поддержать подходящую температуру.

— Уходи, кяфир! Шпионить пришел, выслеживать! Убирайся! Я не стану пить твоих проклятых снадобий, замешанных на поганом жире свиньи. Я прикажу распахнуть пошире двери, дабы и признаков твоего духа не осталось. Иди!

Так он и запомнился доктору: ненавидящим, непримиримым, бешено изрыгающим проклятия.

— Чего он там говорил про шпионов? — сказал вслух Петр Иванович. — Кто он такой?

— Не знаю, — пробормотал Алаярбек Даниарбек.

Но недоумевал доктор недолго.

Когда они вернулись в Павлиний караван-сарай, доктор заметил какую-то странную суету. В воротах стояли две оседланные лошади, из комнаты Хаджи Акбара выглянула черномазая физиономия и исчезла. Караван-сарайные слуги топтались тут же и смущенно поглядывали на доктора.

— Что тут происходит?..

Вопрос замер у доктора на губах, когда он вошел в свой так называемый кабинет.

Прыщавый хозяин Павлиньего караван-сарая, Хаджи Акбар, сидел около письменного стола на корточках и разбирал валявшиеся в живописном беспорядке на полу бумаги доктора. Кровь хлынула в лицо Хаджи Акбара. Кряхтя, он медленно с трудом начал вставать и от усилий поднять свой жирный живот побагровел еще больше.

— Мы… я… то есть, — шлепали его губы. — Я, то есть мы… подобрать хотели… почтенные бумаги… беспорядок.

Доктор только пожал плечами:

— Шарите? Впрочем, ассалом алейкум, господин Хаджи Акбар… Что-то давно я вас не видел.

Выскочив вперед, Алаярбек Даниарбек решительно отодвинул плечом Прыщавого и мгновенно собрал бумаги.

— Что вы потеряли, Хаджи Акбар, у меня? — продолжал Петр Иванович. — Не могу ли вам помочь?

— Я, мы… ничего… мы… Принесу сейчас чаю…

Бочком, бочком Хаджи Акбар проскользнул мимо Петра Ивановича. У двери он остановился.

— Достопочтенный доктор, — наконец обрел снова он дар речи, — вы изволите лечить господина Измаила Нанвоя… Так сказать… не передавал ли господин Измаил Нанвой вам в некотором роде важной… очень важной бумаги… Значительной бумаги… э… э…

Под пристальным взглядом Петра Ивановича прыщи на лице Хаджи Акбара темнели, светлели, снова темнели; язык отказывался служить, Хаджи Акбар все пятился и пятился.

— Вон!..

Точно выстрел, прозвучало короткое слово, и Хаджи Акбар, распахнув дверь своим могучим задом, исчез.

Заперев дверь на задвижку, доктор повернулся. Теперь наступила очередь краснеть Алаярбеку Даниарбеку. По тому, как беспомощно шевелились оттопыренные маслянистые его губы, как он прятал свои нагловатые глаза и как руки его шарили по поясному платку, доктор сразу же понял, что он причастен к подозрительному визиту Прыщавого.

— Дайте сюда!

— Ч-ч-что?

— Бумагу.

— К-к-какую бумагу? — Алаярбек Даниарбек начинал заикаться только в тех случаях, когда чувствовал за собой вину.

— Измаила Нанвоя. Не знаю только, когда вы ее успели у него взять.

— Но я должен ее передать назиру Рауфу Нукрату.

— Сколько вам дал Измаил Нанвой?

— Клянусь…

— Не клянитесь.

— Клянусь… он доверил… он сказал: «Я тебе верю, Алаярбек Даниарбек. Ты человек благочестивый, поистине верующий. Кто так совершает намазы и омовения, кто является знатоком писания, тот не может быть проклятым кяфиром». Измаил взял с меня клятву, страшную клятву и отдал мне бумагу отнести ее назиру…

— Дайте сюда бумагу.

Глаза Алаярбека Даниарбека забегали, губы зашевелились. Он вздохнул и пробормотал:

— Пусть я стану клятвопреступником. — И пальцы его медленно принялись развязывать бельбаг.

Так же медленно он извлек свернутый в трубочку пергамент, но не отдал в руки доктору, а, еще раз тяжело вздохнув, положил на письменный стол и отступил, отряхивая ладони одна о другую: дескать, умываю руки под давлением обстоятельств. Губы его шептали молитву.

— Тысячу раз я вам говорил, Алаярбек Даниарбек, что я доктор, тысячу раз заявлял, что не желаю ввязываться ни в какие турецкие тайны этих джадидов, а вы…

— Что я, Петр Иванович? — жалобно промычал Алаярбек Даниарбек. — Измаил Нанвой — хороший человек, знаток ислама, он при смерти, благочестивый мусульманин… Я обещал…

Доктор перебил:

— Возьмите эту бумажонку.

Руки у Алаярбека Даниарбека тряслись, когда он поднял свиток со стола.

— Взяли?! Оседлайте Белка!

— Зачем? — удивился Алаярбек Даниарбек.

— Не разговаривайте. Отвезите эту проклятую бумажку тому, кому она предназначена.

— Назиру Рауфу Нукрату? — В голосе Алаярбека Даниарбека послышалось волнение.

— К черту, к дьяволу, к тому, кому ее вез этот сумасшедший старик Измаил, как его…

— Ну нет, нельзя.

Свиток опять оказался на столе.

— Долго я с вами буду канителиться? — угрожающе протянул доктор.

— Нельзя. Там такое написано, о!

— И вы смели засунуть нос?

— Там, — страшным шепотом заговорил Алаярбек Даниарбек, повернувшись к доктору, — там опасные слова.

— Отвратительно! Сами вы впутались, дорогой Алаярбек Даниарбек, и хотите меня впутать. Понятно вам? Я врач, не следователь, не сыщик, а врач… вра-а-ч.

Не подымая головы, Алаярбек Даниарбек пробормотал:

— Посмотри, Петр Иванович, что там написано! Ох, что там написано! Хотел я сразу, как меня просил хороший человек Измаил Нанвой, отнести эту… плохую бумажонку назиру Нукрату. Я и поспешил. Иду, а мне демон любопытства шепчет: «Разверни, сними печать, загляни!» Хотел снять печать, руки трясутся. Нельзя. Святой человек просил на смертном ложе, а я… Нет, пошел дальше. А тот джин любопытства гудит в ухо; «Алаярбек Даниарбек, до конца дней будешь мучиться: что там написано?» Любопытство — то же вожделение. Не удовлетворишь — умрешь в мучениях. А тут как раз чайхана самаркандца Зиядуллы Тарбузи, прозвище у него такое. Старый друг, свояк вроде. Ну, зашел к нему. То да се, и рассказал о своих мучениях. Он и говорит: «Неужели вы доверите содержание бумаги первому встречному?» Он свояк, друг, он брат моей жены. Ну вот, прочитали мы бумагу и чуть не умерли. «Меня нет! Я умер! И ты уже умер. Беги, брось эту вонючую бумагу в нужник…»

— Чтоб вас черти взяли! — рассвирепел всегда спокойный доктор. — Давайте бумагу, а сами встаньте у двери.

В руках у Петра Ивановича оказалось письмо, подписанное самим Усманом Ходжаевым.

Он писал вожаку бухарских джадидов Махдуму из-за границы.

В письме подробно излагались недавние события в Душанбе.