— Был фирман — и нет фирмана.

Он забавлялся яростью зятя халифа. Всей пятерней он пошарил еще раз за пазухой и вытащил другой свиток, уже изрядно помятый и весь в маслянистых пятнах.

— На, читай!

Свиток оказался фирманом эмира бухарского о назначении господина караулбеги Ибрагимбека Чокабая главнокомандующим всеми войсками ислама и наместником — пророка.

Ибрагимбек ткнул себя в грудь коротким, лоснившимся от жира пальцем и сказал:

— Я главнокомандующий, а?

Затем он больно ткнул в грудь зятя халифа:

— Ты главнокомандующий, а?

Похихикав, он добавил:

— Два главнокомандующих, а? Слишком много, а? Совать в один сапог две ноги, а?

И расхохотался.

Нет, он не хохотал, он рычал, хватаясь за живот, хрипло взвизгивал и выл.

Нет, в такой идиотской обстановке, с таким тупым животным невозможно держаться с достоинством. С этим чудовищным ослом никакие дипломатические ухищрения не помогут.

Злясь и бормоча что-то себе под нос, Энвербей несколько раз прочитал фирман, который только отдельными выражениями отличался от его фирмана.

— Чепуха! — наконец сказал он сдавленным голосом. Переход от торжества к полному разочарованию был слишком неприятен. — Настоящая чепуха! Он старый. Он подписан год назад. Новый фирман делает его негодным.

— Э, нет! — Ибрагимбек перестал смеяться. Лицо его приняло серьезное и даже зловещее выражение.

Он продолжал:

— Есть фирман — нет фирмана. Фирман — бумага. Бумагой воевать нельзя. Но мой фирман лучше, твой фирман порванный, с изъяном фирман. Давай деловой разговор вести будем.

Тогда Энвербей сделал отчаянную попытку, стремясь взять верх над этим, как он мысленно называл его, грязным скотом.

— Я зять халифа, — сказал он, вскочив и встав во весь рост. — Я отмечен знаком святейшего пророка.

Откровенно говоря, Энвербей произносил первые попавшиеся слова, которые приходили ему в голову. Но вдруг слово «знак» навело его на мысль об агатовом перстне.

Сунув под нос Ибрагимбека кольцо, он постарался сделать таинственное лицо и проговорил глухим голосом:

— Смотри!

Но на Ибрагимбека кольцо не произвело никакого впечатления. Он все так же хитро помотал головой.

— Это кольцо халифа Мамуна! — сказал Энвербей.

— Халиф? — простодушно сказал Ибрагимбек. — А кто он был, твой Мамун?

Нет, поистине с такой дубиной невозможно было разговаривать, и Энвербей закричал:

— Берегись, господин Ибрагим! Я заключил с самим аллахом договор. Аллах поклялся не сходить на землю, а я обещал не подниматься на небо, дабы не вступать в борьбу с ним. Я повелеваю! Ты не смеешь так разговаривать с главнокомандующим.

Ибрагим мрачно сказал:

— Э, нет, ты зачем приехал? Ты мне лицо черным сделал, чтоб тебе помереть… Главнокомандующий! А войско у тебя где?! Войско-то здесь. — И он расставил пальцы перед самым лицом Энвербея и медленно, с хрустом сжал их в кулак. — Вот здесь, у меня… Понимаешь ты, командующий, у тебя войска нет… Я командующий… у меня войско… Понял?!

Весь кипя бешенством, Ибрагимбек по-бычьи наклонил голову и уставился на Энвербея, с трудом ворочая языком.

Ему стоило огромных усилий произнести столь длинную речь. Он взопрел даже весь от усилий. Но то, что он хотел сказать, он наконец сказал.

Энвербей ужаснулся. Все хитроумно построенное, почти фантастическое здание Тюркской империи могло вот-вот рухнуть. И из-за чего? Из-за ничтожнейшего, никому не известного мелкого грабителя с большой дороги, вынырнувшего откуда-то из небытия, из грязи и пыли какой-то захолустной, не обозначенной ни на какой карте норы, где-то на задворках Азии. Вся империя шаталась из-за тупой морды по имени Ибрагим, которого при обычных обстоятельствах зять халифа и вообще-то не соблаговолил бы заметить. Было от чего прийти в отчаяние. Крошечная заноза впилась в пятку, и вдруг пятка-то оказалась ахиллесовой, а рана от занозы поразила весь величественный колосс.

Понимал ли Ибрагимбек, что он совершенно безнаказанно может прирезать сидящего перед ним напыщенного, полного честолюбия зятя халифа и ему, Ибрагимбеку, за это ровно ничего не будет. То обстоятельство, что Энвербей именовался зятем халифа, тоже не производило никакого впечатления на Ибрагимбека. Посылая имаму мечети своего кишлака из десяти украденных лошадей одну, он считал, что уплачивает своего рода религиозный налог — «ушр» и что тем самым делает ради спасения своей души все, что полагается в таких случаях делать, Ибрагимбек обнаглел, никого не боялся. Нет большего наслаждения, как ездить на копе врага, спать с женой врага. А врагу лучше просто отрезать голову, враг без головы лучше.

Сейчас он что-то слишком пристально разглядывал голову Энвербея. Физически ощущал он его голову перед собою на медном подносе.

Брови Ибрагимбека застыли в страдальческом изломе, глаза остекленели и зрачки сделались точно дырочки, губы опустились.

Знакомая картина! Много голов, отрезанных голов видел Ибрагимбек на своем веку. И лежит голова Энвербея на подносе совсем так, как жареная баранья голова.

Тьфу! Это на подносе лежит круглая лепешка, а не голова. Уф, до чего он размечтался!

Но во взгляде Ибрагимбека Энвербей увидел злобное вожделение, свирепую угрозу, и ему стало холодно и жутко. Экий бык Ибрагимбек! Какая непроходимо тупая, каменная морда. Такие морды он помнил у анатолийских крестьян и пастухов, одетых в аскерскую форму. Таких тупых, немыслящих солдат хорошо гнать под дулами пулеметов в огонь умирать во славу его, Энвербея. А вот зависеть от бредового каприза такой тупой, жестокой скотины нет никаких сил. С необычайной реальностью Энвербей ощутил ледяную сталь, вонзающуюся в его горло.

Голос его прозвучал до странности хрипло, когда он заговорил снова, и в тоне его речи отсутствовало всегдашнее высокомерие и нагловатость. Изумительно! Зять халифа говорил заискивающим тоном!

— Во всем, господин Ибрагимбек, я полагаюсь на вашу мудрость, жизненный опыт, проницательность. Да будет прах у меня во рту!

От удивления Ибрагимбек обомлел, но в душе он сразу возликовал: «Ага, я уже господин! Ага, я мудрый и проницательный!» Он забыл на минуту свою звериную настороженность и наивную в своей грубости лесть принял за чистую монету. Его стало просто распирать от гордости. Он приосанился, напыжился и — поразительно! — даже застыдился. Прикрывая рукой побагровевшее лицо и конфузливо опустив глаза, он пробормотал:

— Что вы, что вы, эфенди, вы преувеличиваете, эфенди. Ваши великие достоинства, эфенди… — Ибрагимбек суетился, подливал чай, умолял откушать лепешки, той самой, которая только что заманчиво рисовалась в его воображении окровавленной головой Энвербея. Он вопил на прислужников, приближенных, чтобы несли ему угощения, резали барана, нет, двух баранов, чтобы…

Он рассыпался в подобострастнейших комплиментах перед своим пленником. Нет, какой же это пленник — дорогой гость, любимейший гость, брат, помилуйте, старший брат.

Энвербей не оставался в долгу. Он нашел наконец слабое место этого отвратительного чудовища, этого неотесанного дикаря. И, отбросив всякое чувство меры, он вылил на Ибрагимбека целый поток лести, не скупясь на самые невероятнейшие гиперболы, выискивая сравнения из самых бесстыдных хвалебных славословий, какие когда бы то ни было сочиняли придворные поэты средневекового Востока в честь царей и феодалов.

Несколько минут между Ибрагимбеком и Энвербеем шло состязание в любезностях и дипломатическом красноречии. За Энвербеем Ибрагимбек угнаться не мог, и пальма первенства осталась за турком. Неотесанный степняк под конец только раскрывал рот, сопел, мурлыкал совсем по-кошачьи и блаженно щурил свои глазки.

Вдруг Энвербей стремительно наклонился и схватил за руку Ибрагимбека.

— А теперь, глубокоуважаемый, поговорим о деле.

Нечто неприятное шевельнулось в душе Ибрагимбека. Ему почудилось, что упущено что-то очень важное. И почему это он, Ибрагимбек, бывший хозяином положения, оказался на одинаковом уровне с Энвербеем, а может быть, даже и ниже его… Э, нет! Он пытался что-то сказать, но Энвербей уже говорил властно и решительно.