— Ну что же, рад за тебя. Нехорошо, когда такая красавица и вдруг была бы больна. Очень рад, очень рад.

Хлопнув непочтительно дверью, Жаннат убежала. Полная негодования, она ничего не видела перед собой. Она шла и шла, пока взгляд ее не остановился на небольшой вывеске: «Центральный Комитет Бухарской коммунистической партии (большевиков)».

Только минуту она колебалась. Тряхнула решительно косами и взбежала по ступенькам.

Еще через несколько дней Бухару потрясла весть об аресте начальника милиции и председателя караул-базарского сельсовета.

Торжествовала Жаннат от всей души. Всегда мрачный и какой-то насупленный Ташмухамедов и тот ожил, и некое подобие улыбки стало освещать его почти черное лицо. Особенно хотелось Жаннат поделиться своим торжеством с доктором, посоветоваться, послушать его спокойные, деловые рассуждения, «согреть душу» его теплым взглядом. Жаннат чувствовала себя ужасно одинокой, а порой ей просто становилось жутко, особенно на улице.

Две вдовые старушки таджички, у которых доктор устроил Жаннат на квартире, немного сторонились ее. По-видимому, им не нравилось, что такая молодая и красивая женщина бегает по улице с открытым лицом, ходит в уком комсомола.

Очень скоро ее и Ташмухамедова вызвал к себе Садреддин.

— Сводка показывает, что в караул-базарских кишлаках, особенно в Яны-Кургане, вовлечение юношей и девушек в комсомол отстает. Необходимы решительные меры. Вы, инструкторы, работаете неудовлетворительно, и, если не исправите положения, мы обсудим вас.

Говорил он уткнувшись в бумаги, быстро и резко, ни разу не взглянув ни на Жаннат, ни на Ташмухамедова.

Когда девушка запротестовала, заговорила о том, что он сам не пускал их в кишлаки, Садреддин только буркнул:

— Мне не слова, а работа нужна. Поезжайте сегодня же. С вами поедет наш работник Кульазимов. Он достанет лошадей. Все! До свидания.

Вскоре они уже втроем ехали верхом по пыльной дороге.

Все занимало сейчас Жаннат: и уходящая в ночную свежесть широкая пыльная дорога, и дышащая прохладой, умирающая на западе заря, и вода, плещущаяся в арыке. Все неприятности были позади, она рвалась к работе, к делу. Жаннат мечтала. Как повернулось колесо ее жизни! Она уже не сидит в затхлой конуре среди четырех стен, ей уже не досаждает отвратительными ласками Прыщавый, она уже не рабыня! О, она уже сама свободный человек, у нее в карманчике камзола лежит такая маленькая, такая дорогая книжечка члена Ленинского союза молодежи. О, она сама помогает таким же бесправным девушкам сбрасывать цепи рабства. Как легко на душе! Как легко дышится! И она даже пела.

Какой симпатичный и смешной Ташмухамедов. У него карие большие глаза. Он всегда молчалив, восторженно смотрит на нее, Жаннат. Преданно смотрит. И ей нравится, что на нее так смотрят. И также нравится, что Ташмухамедов молчит и не говорит о своих чувствах, а она уверена, что чувство у него к ней есть, большое чувство. И Жаннат очень приятно, что такой красивый, такой умный Ташмухамедов смотрит на нее с таким почтительным восторгом. По необъяснимой логике мысли ее перескакивают на… доктора. Почему-то Жаннат становится серьезной. Она даже петь перестает при мысли о докторе. Какой хороший. Как он мягко, ласково с ней обращается. Он не побоялся увезти ее из Павлиньего караван-сарая, вырвать из рук Прыщавого. О, Жаннат не девочка, она многое понимает. Она понимает, например, что доктор подвергал себя смертельной опасности, увозя ее. Она понимает также, что даром люди не подставляют голову под нож. Таких людей Жаннат не знала. А доктор все для нее сделал, для нее, которую он даже до того не знал. И постепенно в сердце маленькой женщины начинает складываться совершенно новый, еще непонятный ей образ — образ бескорыстного, великодушного человека. «Добрый?! Нет, не просто добрый, — думала Жаннат. — Отец? Не отец. Ага, брат. Так поступил бы брат». Нет, и отец, и брат не стали бы ее прятать от Прыщавого. Наоборот, они привели бы ее к Прыщавому и сказали бы: «Вот твоя провинившаяся жена. Она тебя опозорила, делай с ней что хочешь!» Жаннат передернула худенькими плечами. Ей стало холодно. Значит, Петр Иванович не отец, не брат, — текли ее мысли дальше, — значит, он видит в ней то же, что и казий байсунский… то же, что и Прыщавый… Но доктор ни словом, ни взглядом не показал, что он смотрит на нее как на женщину. Широко открытыми глазами смотрела Жаннат в темноту ночи и думала о странном и непонятном человеке — о докторе.

…От Бухары до Караул-базара не близкий путь. Пока еще светило солнце, Жаннат смотрела перед собой храбро и гордо. Все улыбалось ей. Все сулило счастье и радость.

Но скоро стемнело, и вместе с темнотой в голову полезли злые, мрачные мысли.

Ноги коней мягко и гулко хлопали по глубокой пыли: «пуф! пуф!», и запах ее щекотал ноздри. Выждав, когда их спутник проехал вперед, Ташмухамедов прошептал:

— В случае чего поворачивай… Камчи не жалей.

— Зачем?

— Надо.

Судя по доносящемуся спереди бряцанию сбруи Кульазимов попридержал свою лошадь, и они начали его нагонять. Ташмухамедов замолк.

Страх теперь завладел душой Жаннат. По бокам дороги вырастали черные тени, протягивая уродливые лапы, за каждым поворотом вставали призраки всадников, угрожающе выставивших винтовки. Сердце билось все трепетнее. Нет, Жаннат совсем не отличалась храбростью, и только боязнь остаться одной в черной пустыне садов, полей и солончаков мешала ей поддаться неистребимому желанию повернуть копя и скакать, скакать, скакать во весь опор.

Доктор, миленький, — шептали губы, — спаси меня.

Стало светать, а они все ехали. В кишлаках звонко перекликались петухи, а они все ехали.

Лошади все медленнее и медленнее передвигали ноги. Но Кульазимов снова и снова понукал своего коня, и они продолжали путь — усталые, сонные, голодные.

Небо все светилось и алело над черной зубчатой кромкой деревьев, а в воздухе потекли прохладные, почти холодные струи. Путники остановились у покосившихся ворот на окраине большого кишлака. Кульазимов долго вполголоса беседовал с человеком, вышедшим на дорогу, и затем снова погнал лошадь.

— Мы же приехали, — сказал громко Ташмухамедов.

— Да. А куда мы едем?

— Да тут, недалеко.

Глаза Жаннат слипались, земля тонула в тенях, но молодая женщина разглядела, что они въехали в какой-то пустынный, словно нежилой двор, который со всех сторон обступили хозяйственные постройки.

— Слезайте, — сказал Кульазимов. — Вон там мы с Ташмухамедовым будем спать, — и он ткнул камчой в сторону зиявшей черным провалом открытой двери какой-то михманханы, — а ты полезай вон на ту балахану.

Но Жаннат дрожащим от холода и страха голосом проговорила:

— Я пойду к женщинам в ичкари.

— Здесь нет ичкари.

Жаннат вспомнила слова Ташмухамедова и погнала коня к воротам, но Кульазимов схватил его под уздцы и сердито сказал:

— Дура девчонка, куда ты?

Он заставил ее спешиться и подтолкнул к крутой лестнице, ведшей на балахану.

Ни сил, ни воли у Жаннат не оставалось. Она покорно ступила на ступеньку и стала подниматься.

— Сиди там, — грубо сказал снизу Кульазимов. — Спи.

Силы совсем оставили Жаннат, но у нее хватило еще соображения выбраться из темного, пропахшего затхлостью и копотью помещения на крышу. Здесь она инстинктивно зарылась в сухой клевер и… заснула. Последняя мысль, мелькнувшая в ее голове, была: «Западня…» И все же она спала крепким здоровым сном молодости, пока ее не разбудил надрывный вопль, топот и ржание коней, голоса.

— Голову с тебя Садреддин снимет. Куда девку дел? — спрашивал кто-то грубым голосом.

— Дрыхла здесь на балахане, куда-то делась.

— Делась, делась! Ищите! Садреддин приказал ее того… Ищите.

Закричав от ужаса, Жаннат выбралась из-под клевера и, бормоча: «Убили Ташмухамедова, убили!», скатилась со стога прямо в балахану.

— Эй! — заорал кто-то внизу, очевидно услышав шум. — Красавица, иди сюда! Никуда не денешься!