И уже более строго своему напарнику:
— Леша, время!
— Иду, иду, — отозвался Леонов.
Он подтянулся к обрезу люка. Инструкция предписывала "входить" ногами вперед. Алексей попробовал, но втиснуться в шлюз не смог. Напрягся, пошевелил ногами — мертвый номер. Еще раз, еще — все напрасно. Только сейчас он заметил и осознал, что скафандр в вакууме повел себя иначе, чем предполагалось — раздулся, стал жестким. Сил втиснуться в отверстие шлюза не хватило. "Мне конец, — подумал сначала спокойно, но тут же почувствовал, что сердце готово вырваться из груди. — Конец, дурацкий конец!"
— Леша, что у тебя? — спросил Беляев каким-то странным голосом. — Леша…
— Чертовщина какая-то, я не могу войти.
— Почему? Что мешает?
— Скафандр…
Наступила пауза, томительная, давящая, звенящая тревожной тишиной.
— Паша, это серьезно. — Алексей дышал прерывисто и тяжело. — Я попробую влезть головой.
— Пробуй! Все пробуй! Только не волнуйся, я подстрахую, Леша.
Леонов стал пробовать "обратный вариант". Руки не слушались, пот заливал глаза, в горле хрипело, клокотало, булькало, в висках стучало, и он отчетливо слышал этот глухой нарастающий шум. Начал пробираться головой вперед, подтягиваясь на уставших руках и упираясь коленями. Ноги соскальзывали. Каждый сантиметр продвижения давался огромным трудом.
"Еще чуть-чуть, еще…" Это был безмолвный, душераздирающий крик, когда все человеческое существо лишь одно горло и ком боли и отчаяния. Отказ принять смирение, гнев и протест — все слилось в этом безмолвном душащем крике.
Наконец он втиснулся, переполз в кабину, втянул камеру и тяжело выдохнул. Беляев смотрел на него с немым вопросом в глазах.
… "Восход-2" продолжал полет. Седьмой, восьмой, девятый виток… Королев успокоился: "Главное сделано, остальное — приложится". В тот момент он не мог даже предположить, что основные сюрпризы судьба уготовила на потом.
В три часа ночи генерал Каманин ушел с командного пункта отдохнуть, а в семь утра его подняли по тревоге. В зал управления не вошел — вбежал. Королев уже был там. Бледный, встревоженный. Давление в баллонах наддува кабины корабля упало с 75 до 25 атмосфер. Дальнейшее падение могло привести к полной разгерметизации и вынужденной посадке. Главный конструктор приказал внимательно просмотреть телеметрию: может быть, идет цифровая ошибка? Но опасения подтвердились.
Виток консультаций. 90 минут ушли на проработку причин и вариантов. Время торопило. И вот Юрий Гагарин передал на борт распоряжение о посадке. "Алмазы" сделали все, что предусмотрено в таких случаях, удобнее устроились в креслах, пристегнули ремни, установили в нужные положения все тумблеры. По приборам "читали" что и в какой последовательности вступает в работу. Секунда, другая… Но почему нет включения тормозного двигателя? Нет вибрации? Центр управления выдал команду на борт, корабль уже на "финишном" участке, а показатель спуска не подтверждает, что они пошли вниз. Командир тронул тумблер связи.
— "Алмазы"! Я — "Заря", — отозвалась Земля голосом Гагарина. — Вы слышите меня? — Юрий говорил спокойно, хотя речь шла о весьма тревожном: не сработала автоматика спуска. — Продолжайте полет, — закончил Гагарин. — Остальное — чуть позже.
На орбите ждали сеанса связи и мысленно проигрывали свои действия по тем вводным, которые отрабатывали на тренировках. К аварийному варианту Беляев и Леонов были подготовлены, но создавшаяся ситуация отличалась от учебной тем, что не допускала ошибочных решений.
— "Алмазы", вам разрешается ручная посадка на следующем витке. Как поняли? — включилась "Заря".
— Вас понял. Ручная посадка на восемнадцатом витке, — без тени тревоги ответил Беляев.
В народе говорят: "Одна беда не приходит". Или "Пришла беда — открывай ворота". Им на себе довелось испытать правоту этих слов. В какой-то момент "Алмазы" заметили, что началось "закислораживание" атмосферы в корабле. Прибор показывал — парциальное давление кислорода поднялось до 460 миллиметров. Им стало не по себе. Они понимали, сколь это опасно. Малейшее искрение в контактах и реле автоматики или при переключении тумблеров могло вызвать пожар и взрыв. В памяти всплыл трагический случай, происшедший с их товарищем Валентином Бондаренко в барокамере, еще до старта первого "Востока". Тогда парциальное давление было много меньше — 436. (27 января 1967 года пожар в кабине американского корабля "Аполлон-1" по причине "закислораживания" стоил жизни астронавтам Гриссому, Уайту и Чаффи.)
Леонов отвел взгляд от прибора.
— Паша, — неожиданно начал он, — что тебе говорил Сергей Павлович, когда мы садились в корабль?
Хотелось не думать ни о Бондаренко, ни о давлении кислорода, ни о чем плохом.
Командир не ответил. Алексей записал в бортжурнал время и показания приборов: "Пригодится для будущего, если что". Им повезло: ничего не искрило, не коротало. Повезло вдвойне — сработал клапан разгерметизации. (Напомню: они были в скафандрах, через пять лет разгерметизация "Союза-11" будет стоить жизни Г.Добровольскому, В.Волкову и В.Пацаеву.)
Потом началась закрутка. Корабль потерял ориентацию. Без нее — о посадке не могло быть и речи. Перспектива остаться на орбите обещала медленную мучительную смерть. Но эту мысль оба гнали от себя. Каждый понимал: неверное движение руки, торопливость, потеря самообладания — и космос не отпустит их.
Не стану нагнетать атмосферу перечнем выпавшего на их долю. За сутки полета — семь сложнейших и весьма опасных нештатных ситуаций.
Они приземлились в глухой заснеженной тайге. Открыли люк. Вокруг корабля, словно суровая стража, застыли высокие сосны. Вместе с тишиной пришло устойчивое ощущение внутреннего спокойствия, заполнившего каждую клеточку тела, каждый нерв.
— О чем тебе говорил Сергей Павлович? — Алексей вернулся к мучившему его вопросу.
— Когда? — вяло спросил Беляев.
— Перед посадкой, на Байконуре…
Павел не умел, да и не хотел врать. Он сначала молчал, долго и трудно. Потом начал неторопливо:
— Он спросил: понимаю ли я, чем может обернуться эксперимент по выходу? Говорил, что психологически все очень непросто. Эйфория, потеря контроля над собой, необдуманные подсознательные действия… Если случится вдруг такое — все насмарку. И эксперимент, и корабль, и экипаж…
Беляев повернул лицо. Их глаза встретились.
— Он ничего не говорил напрямую, он как бы подводил меня к мысли о возможном провале. Я понял его тревогу и понял, как трудно ему говорить. Под конец он спросил: "Ты знаешь, что делать, если он — то есть ты — не сможет вернуться?" Я сказал: "Знаю"…
Алексей почувствовал, как в рукава и за воротник заползает холодок, течет за шиворот с заиндевевших лохматых веток. Захотелось распрямиться, потереть онемевшую спину, побежать в темноту, но только не думать об услышанном. "Я был заложником случая", — пульсировало в мозгу. — Заложником"! Ему вдруг стало не по себе. Сознание не хотело воспринимать услышанное. Слова Беляева отозвались болью, страхом, какой-то щемящей обидой. Зябкой судорогой он стряхнул вдруг сковавший его страх. Нет, не о жизни и смерти он думал тогда. "Сговор! Обман! Ради чего!?" Чувство безысходного отчаяния сдавило сердце. "Я не так понял, я не так понял", — внушал он себе, больно закусив губы.
Они долго молчали. Лес отзывался приглушенными звуками: то ветка треснет, то сонная птица голос подаст. Верхушки сосен отвечали ветру ленивым прерывистым шепотом.
— Значит, стрелял бы в меня? — прервал молчание Алексей.
— Как я мог в тебя стрелять? — ответил вопросом Павел. — Ты что — спятил?
Они больше никогда не возвращались к этому разговору.
С Лешей Леоновым у меня особая дружба. Человек он открытый, увлеченный, талантливый. К компромиссам не склонен, правду режет в глаза. Трафаретно-бодрое сообщение ТАСС "Все системы, оборудование и аппаратура корабля на протяжении всего полета работали нормально и безупречно" приводило его в бешенство, когда вспоминал о своем первом старте: "Мы сутки сидели в заснеженной тайге, и даже дети понимали, что это не лучшее место для приземления космического корабля". Я соглашался, а про себя думал: как доказать людям, что он герой, если все складывалось вот так "благополучно".
