Павлика зачислили в третий взвод. Его железную койку поставили рядом с койкой Бородавки. После отбоя рыжий перелез к нему в постель и принялся его распекать.

— Я ж тебя предупредил: не ходи с ней, — ворчал Бородавка. — Фельдфебель все время на тебя косился. Знаешь, за что? За то, что ты сидел рядом с Жаннеттой. Ее уже давно собираются отправить в лагерь. Пусть попробует, как там сладко. Пусть поработает с утра до вечера на выборке породы. На шахте, Павлик, тяжело, очень тяжело. Спина ноет, пальцы распухают и вдобавок еще голоден, как собака. Бьют, подгоняют: «Шнеллер! Шнеллер, руссише швайн!»[3]

Рыжий перевел дыхание и продолжал:

— Тот носатый, что подходил к тебе после кино, — Витя Беляев. Тоже хорош гусь! В прошлом году он пытался взбунтовать весь наш взвод. Об этом донесли начальнику, и тот посадил его на десять дней в карцер. — Бородавка хихикнул. — Витя вышел оттуда шелковый, тихий, как голубь. После карцера долго болел. Чуть не умер. Да, — протянул рыжий, — в карцере пирогами не кормят. Сто граммов хлеба через день, кружка воды…

Каждое слово, сказанное Бородавкой, точно острый кож вонзалось в сердце Павлика. Он думал о французской девочке.

— А ребята?

— Что — ребята? — не понял Бородавка.

— Можно ведь помочь тем, кто попадает туда…

Рыжий фыркнул:

— Помочь? Попробуй! Карцер находится в таком месте, что к нему не подступишься. Он виден из окон начальника, за ним следит дежурный из караулки, к нему прислушивается часовой с вышки. Чуть что — стреляют. Бах-бах. Недавно одна девочка (она, кажется, была из Киева) вздумала помочь своей подружке, итальянке Белле. Ее застрелил автоматчик с вышки. Она пролежала несколько дней у карцера. Рядом валялся хлеб, который она собиралась передать Белле. Вот дура, а!

Павлику стало жутко. Ему хотелось остаться одному, но навязчивый земляк не собирался уходить. Пришлось пуститься на хитрость: притвориться спящим.

До самого подъема Павлик не сомкнул глаз. Он метался, точно в лихорадке. Теперь ему стало ясно, в какой «рай» он попал. Мальчик твердо решил бежать. В голове теснились десятки планов побега. Но мысль о французской девочке останавливала его. К утру его осенила новая идея: дождаться, пока Жаннетту выпустят из карцера, и бежать вместе с ней. Согласится ли она бежать с ним? Чем он докажет ей, что не трус? Ага, вот чем: он передаст ей в карцер хлеб. Но как это сделать? А что, если потолковать с Витей Беляевым? Он ведь здесь не первый день и наверняка сможет дать дельный совет.

Прошел день, однако поговорить с Витей Павлику не удалось. Из-за рыжего. Иоганн путался под ногами, надоедливо жужжал над ухом, рассказывал всякие истории. Вскоре Павлик заметил, что воспитанники начали и на него смотреть недружелюбно, а многие просто отворачивались. Они осуждали его за дружбу с Бородавкой. Тогда он еще более энергично принялся искать способа избавиться от назойливого земляка.

Вечером, после ужина, рыжий куда-то исчез. Воспользовавшись этим, Павлик бросился на спортивную площадку, где мальчики играли в футбол. Разыскав Витю Беляева, он отозвал его в сторону.

— Тебе чего надо? — пренебрежительно спросил Беляев. — Рыжего вызвали к Веммеру, а ты вместо него? Уйди, доносчик!

Такую несправедливость Павлик перенести не мог. Он с размаху ударил Витю кулаком в лицо.

Витя, разумеется, не остался в долгу. Они сцепились, повалили друг друга на землю. Павлик вышел из драки побежденным. На стороне Беляева оказались все воспитанники. Они не упустили случая, в свою очередь, проучить новичка за его дружбу с доносчиком.

Появился однорукий. Он разогнал всех, а Беляева и Черненко потащил к начальнику.

Веммера Павлик с трудом узнал. Вчера он был в гражданском, а сейчас в военном мундире. Его пальцы нервно теребили позолоченную пуговицу кителя. «Толстогубый лейтенант, который убил дедушку Максима, тоже носил такую форму», — вспомнил Павлик.

— За что он тебя бил? — спросил комендант у Павлика, кивнув в сторону Вити Беляева.

— Я его первый ударил, — ответил Павлик, отирая кровь с рассеченного подбородка.

— За что, негодяй?

За что? Разве можно было сказать правду? Обмолвись он хоть словом, Беляева отправили бы в карцер, а может быть, придумали бы и еще более строгое наказание. И кому, кому жаловаться — фашисту, гестаповцу?! У Павлика никогда не было привычки жаловаться на товарищей. Тем более ненавистным фашистам.

— Я сказал ему, что хорошо играю в футбол, а он меня обозвал хвастунишкой. — И, чтобы гестаповцы не усомнились в правдивости его слов, Павлик с напускной важностью добавил: — Не люблю, когда мне не верят.

Веммер переглянулся с фельдфебелем и вдруг заорал:

— Вон отсюда! Еще подеретесь — в карцер посажу!

Ребята стремглав выскочили из кабинета. На лестничной площадке Витя задержал Павлика.

— Погоди. Ты, оказывается, не такой, — виновато проговорил он. — Ты хороший товарищ…

Обида у Павлика еще не прошла.

— Не подлизывайся! — сердито оборвал он.

— Я никогда не подлизывался, — отозвался Витя Беляев. — Я думал, ты расскажешь фрицам все как было, а ты поступил иначе. Извини меня, — понизил он голос. — Не понравилось мне, что ты с Бородавкой подружил.

— Он мне тоже не нравится, — смягчился, Павлик.

— Значит, мир? Давай дружить, хочешь? — предложил Витя.

— Мне надо с тобой поговорить, — вместо ответа сказал Павлик. — По секрету…

— Ладно, приходи после отбоя в уборную, потолкуем.

Голод в карцере был менее страшен, чем его постоянные обитатели — крысы. Их здесь было несметное количество. Грызуны до того обнаглели, что никого и ничего не боялись. Они с визгом носились из угла в угол, а порой остервенело набрасывались на соломенный тюфяк, где, съежившись от страха, сидел маленький узник. Часто, особенно ночью, замок содрогался от душераздирающего крика: «Ма-ма! Ма-ма!» Правда, находилось немало смелых ребят, и среди них, конечно, была Жаннетта. Она просто не обращала внимания на крыс. Когда же те становились слишком нахальными, прыгали в лицо, девочка объявляла им войну: беспощадно убивала их тяжелой алюминиевой крышкой от параши и выбрасывала через решетку во двор. Однажды она даже ухитрилась швырнуть убитую крысу в унтер-офицера, случайно проходившего мимо карцера, за что ей пришлось отсидеть лишних трое суток.

Когда Жаннетта в первый раз вышла из подвала и обступившие ее подружки стали расспрашивать, страшно ли там, она посмотрела на них с удивлением.

«Страшно? Ни капельки! Крысы? Ерунда! В театре, где работала моя мама, их было куда больше. Бывало, уснешь за кулисами, среди декораций, — они туфли так разгрызут, что одни каблуки останутся…»

Девочки смеялись. Они знали, что Жаннетта склонна к преувеличениям, не прочь при случае похвастать, но в том, что она не боится крыс, они ей, конечно, верили.

Жаннетта любила мечтать. Фантазия часто уносила ее так далеко, что даже в тяжелые минуты лицо ее сияло от счастья. Вот и теперь она сидит в темном подвале, съежившись от сырости, ослабевшая от голода, а видит театр, залитый ослепительным светом. Она ест пирожное, которым ее угостила знаменитая певица Лиан Дени.

О, как заразительно смеется Лиан в «Периколе»!

Жаннетта вспомнила, как однажды она стояла в маленькой темной ложе за спиной соперницы Лиан, Жизель, и дразнила ее. Жизель противная: завистливая и скупая, всегда чем-то недовольна, всегда ворчит…

Когда Лиан кончила арию, Жаннетта через голову Жизель бросила ей букетик фиалок и начала громко аплодировать. Ее поддержали зрители. На авансцене выросла гора цветов. Лиан улыбалась, кланялась, а Жизель не могла спокойно глядеть на это, отворачивалась. Заметив Жаннетту, она спросила:

«Ты кто такая?»

«Я? Кто я такая? Девочка!»

Толстуха насупила брови:

«Понимаю! Это Лиан дала тебе цветы и попросила бросить ей на сцену».