И все же он узнал. Узнал на третий день, когда в камеру пришла уборщица Полетта.

— Жаннетта к вам не приходила? — спросил он.

— Что ты, сынок! — замахала она рукой. — Всем вольнонаемным французам запрещено выходить из тюрьмы. Третий день на цепи сидим… Боши боятся, как бы в городе не узнали, что здесь происходит. А там и без того весело. По призыву коммунистов забастовали железнодорожники. К ним присоединились рабочие других заводов. Начинается восстание. Вот и живем, как на необитаемом острове, — отрезаны от людей.

— А что тут происходит? — заинтересовался Павлик.

Полетта удивленно посмотрела на него:

— Разве ты не знаешь, что в тюрьме объявлена голодовка?

— Голодовка?! Вот бессовестные!

— Кого ты ругаешь? — удивилась уборщица.

— Всех, — выпалил он. — Всю тюрьму! Все голодают, а я, выходит, штрейкбрехер? Это нечестно, подло! — Его волнение возрастало. — Я спрашиваю у соседа: «Что происходит?», а он отвечает: «Сколько можно терпеть?!» Обманул, значит. Передайте ему, кивнул Павлик на стену, — что он нечестный человек.

Полетта схватилась за голову. Только теперь она поняла свою оплошность: от мальчика умышленно скрывали голодовку, а она все выболтала!

Полетта пыталась исправить свою ошибку, но только еще больше рассердила Павлика. Он был раздражен до предела. Негодовал, возмущался, ругался.

— Сынок, — заговорила она, — не брани месье Жусса. Он хороший человек. Он был депутатом Национального собрания, защищал рабочих, бедняков. Он из нашей семьи…[18] Он больше половины жизни провел в тюрьмах, на каторге, в ссылке. Месье Жусс за правду горой стоит.

— А меня обманул, — не сдавался Павлик.

— И правильно сделал.

— Почему правильно?

— Потому что в таком состоянии тебе нельзя голодать.

— Защитник нашелся! — сердито буркнул Павлик.

— Глупенький, — нахмурилась Полетта. — Месье Жусс первым объявил голодовку. Он первый потребовал от Шульца, чтобы тот не смел руку на тебя поднимать, а ты его бранишь. Несправедливо это!

— Голодовка объявлена из-за меня? — совсем растерялся Павлик.

— А то из-за кого же? — отозвалась Полетта. — Вся тюрьма из-за тебя взбудоражилась.

Услышав эти слова, Павлик одновременно почувствовал и радость и горечь. Радость — от сознания того, что обрел столько друзей, а горечь — оттого, что из-за него страдания многих людей увеличились.

В кормушке показалась дымящаяся алюминиевая миска. Принесли обед.

— Есть не буду, — решительно заявил Павлик, не поднимаясь с койки.

Раздатчик позвал надзирателя. Тот просунул голову в камеру.

— Что еще за фокусы? — злобно спросил он. — Почему есть отказываешься?

— Поддерживаю голодовку, — отрезал Павлик.

За дверью раздался хохот. Павлик подумал: «Они смеются надо мной потому, что я опомнился лишь на третий день».

Голова надзирателя снова показалась в кормушке.

— Не валяй дурака, сопляк, — сказал он, — голодовка снята. Разве не слышишь, как в камерах выскребают миски? Твои камрады так изголодались, что каждый из них быка целого слопает.

В коридоре действительно слышался звон посуды.

«Почему они вдруг согласились принять пищу?» — недоумевал Павлик.

— Мы скоро оставим Париж, — сказал Клоду начальник главного управления гестапо. — Нас погубило гуманное отношение к французам, месье Пети. Вы согласны?

Клод утвердительно кивнул головой.

— Это оперативная неудача, но не моральное поражение. Вы согласны?

— Согласен, господин генерал.

— Что вы собираетесь делать? — Начальник управления прищурил левый глаз, как стрелок перед выстрелом.

— Париж велик, господин генерал. Шесть миллионов жителей… С вашего разрешения, я растворюсь в нем, — ответил Клод и тут же подумал о Жизель Ансар.

Только она знает, что он делал в оккупированном городе, но это его мало беспокоило — актриса порядком напугана. Ему удалось убедить ее в том, что она является соучастницей ареста Лиан Дени.

— В Париже оставаться вам нельзя. Вы сегодня же уедете в Берлин. Вас забросят в лагерь для французских военнопленных, и там, — генерал иронически усмехнулся, — развернете бурную революционную деятельность. Если мы все же временно потерпим поражение, вернетесь в Париж героем, антифашистом. Разумеется, уже не Клодом Пети, а, скажем, Эмилем Рамадье, Анри Бине…

Генерал вышел из-за стола. Протянул Клоду руку:

— Родная мать так не заботится о своем сыне, как мы о вас, о вашем будущем. Надеемся, — улыбнулся он, блеснув нижним рядом золотых коронок, — что, став — премьер-министром Франции, вы не забудете о своих друзьях. Итак, до свиданья. Желаю успеха. Документы— в канцелярии,

Клод покинул здание главного управления нацистской тайной полиции с чувством злорадства: «По всему видно, что близок конец, — думал он. — В канцелярии сумятица, неразбериха. Все бегают, мечутся, словно на тонущем судне. На столах — горы папок с делами, беспрерывно звонят телефоны, но никто не поднимает трубку, коридоры заставлены чемоданами сотрудников…

«Если мы все же временно потерпим поражение»… Временно ли? А если навсегда? Стоит ли дальше служить этим заносчивым бошам? Париж велик. Он приютит его до прихода союзников. «Если мы все же временно потерпим поражение»… Генерал безусловно на что-то надеется, у него, видимо, есть для этого основания. Здесь все заранее продумано, всюду они расставляют своих людей. Гитлер не политик, не стратег, но в Германии есть немало его дальновидных сторонников. Они, как кроты, зароются в норы, а когда наступит удобный момент, вынырнут и сделают свое дело».

Клод взглянул на часы. До отхода поезда осталось мало времени, а надо еще успеть забежать домой и передать письмо генерала редактору газеты. Он машинально нащупал тоненький конверт, лежавший в боковом кармане пиджака. О чем пишет генерал? Почему именно ему, Клоду, поручено отнести этот пакет?

Войдя к себе в комнату, он тотчас же занялся письмом. Это был скромный, коротенький некролог. Родные и друзья с прискорбием извещали о смерти месье Клода Пети, погибшего 17 августа 1944 года при автомобильной катастрофе на набережной Вольтера.

Клод хохотал до упаду. «Здорово! Старый чурбан неплохо придумал. Приду в редакцию, скорчу гримасу и заплачу: «Господин редактор, я… умер. Разбился на набережной Вольтера». С такими людьми не пропадешь!»

«Когда станете премьер-министром Франции…» — со сладостным трепетом вспомнил Клод слова гестаповца. Что ж, все может случиться. Многое зависит от собственной изворотливости и поддержки друзей.

Из редакции он вышел очень довольный. Редактор тоже оказался своим человеком. Прочитав письмо генерала, он не без юмора заявил: «Можете вполне положиться на меня, господин покойник. Мы вас похороним со всеми почестями — на видном месте, в рамочке. — И добавил: — А в завтрашнем номере читайте извещение о моей смерти».

Клод прощался с Парижем. Он с особым интересом вглядывался в лица прохожих, рассматривал город, будто был здесь впервые. На одной из улиц его внимание привлекла нарисованная на фасадах домов буква S. «Что это значит? — насторожился он. — Везде эта таинственная буква! Это, должно быть, начальная буква какого-то слова, написанного коммунистами. Но какого? «Саботаж», «сан», «сатан», «сотерэл»?[19] Нет, не то! «Сосиалисм»? Опять не то. Может быть, «Сулевман»?[20] Так и есть! Коммунисты призывают парижан к восстанию. Известно ли об этом немецкому командованию? Надо немедленно сообщить.

Клод вышел на площадь, которую окружают восемь больших скульптурных монументов-аллегорий, изображающих восемь французских городов — Марсель, Лион, Нант, Бордо, Брест, Лилль, Руан, Страсбург — силу Франции. Он направился к стоянке такси, но, сделав несколько шагов, тут же остановился. Шустрый, как мышонок, оборванный парнишка бегал с куском мела в руке от одного монумента к другому и выводил на пьедесталах все ту же загадочную букву S. Клод принял решение немедленно схватить маленького преступника и доставить его в гестапо — пусть там разберутся, чье поручение он выполняет.