Дорогу перешла пожилая женщина, одетая в черное, в огромном белом чепце. Она остановилась и стала креститься, Жаннетта, перехватив вопросительный взгляд Павлика, шепнула:

— Святоша… Монахиня. Дура!

В Жаннетте словно какой-то черт засел. Вчера по дороге к Антуану Бельрозу она затеяла драку с уличными мальчишками. Раздразнила их, обругала, и, не будь здесь Павлика, ей бы не на шутку досталось. Он храбро защищал свою подружку, но преимущество все же оказалось на стороне оборванцев. Хорошо, что вовремя подоспел какой-то прохожий и разнял драчунов. Казалось бы, после этого — иди своей дорогой. Нет, Жаннетта не угомонилась. Она погналась за одним мальчишкой и укусила его в нос.

Мари Фашон не хотела брать с собой девочку на переброску оружия в рабочие кварталы. Но дядюшка Жак уговорил. «Возьмите ее, пусть привыкает, — сказал он. — От закалки сталь всегда становится крепче. Жаннетта будет вести себя смирно. Присутствие детей придаст «траурной процессии» более правдоподобный вид».

Жаннетта обещала, что все время будет молчать, слова не произнесет.

— Ох, Жаннетта, Жаннетта, когда ты наконец наберешься ума? — укоризненно и ласково посмотрела на нее мать.

Жаннетта крепко сжала губы. Она ведь обещала молчать!

К вечеру Париж замирал. Начинался комендантский час. Широкие, просторные улицы, бульвары, площади становились пустыми, безлюдными. По ним неслись одни только машины и мотоциклы оккупантов. Степенно и чинно прохаживались квартальные полицейские. Такой порядок немцы завели с первых дней оккупации. Париж молчал. Он безмолвно переносил свой позор до той поры, пока Советская Армия не разбила вдребезги миф о непобедимости фашистской армии. Эхо успешных битв под Москвой, на Волге и в районе Курска отдалось здесь. Город ожил, проснулся от кошмарного сна. К коммунистам и к созданным ими с начала оккупации боевым объединениям свободных стрелков и партизан стало примыкать все больше и больше рабочих, служащих, ремесленников, студентов.

Немецкое командование это сразу почувствовало. Оно подтянуло к Парижу отборные эсэсовские части, наводнило его гестаповцами. С наступлением сумерек они устраивали облавы, набивали тюрьмы и подвалы патриотами, а на рассвете расстреливали их. Но эти грозные меры не устрашали отважных борцов — детей и внуков парижских коммунаров. Они объединялись, вооружались, готовились собственными руками освободить родной город.

Случилось так, что в одну из таких тревожных ночей Павлик и Жаннетта вынуждены были остаться ночевать на квартире Мари Фашон. Здесь они получили первое самостоятельное задание — расклеить плакаты. Дядюшка Жак заставил их перед этим хорошенько выспаться.

— Я вас разбужу ровно в два, — сказал он. — Умоетесь, поедите — ив путь!

Но ребята были настолько возбуждены предстоящим делом, что и часу не поспали. Они оделись и с нетерпением стали поглядывать на часы. Дядюшка Жак не сердится на них. Он признался, что и сам волновался не меньше, когда совсем ребенком получил первое задание подпольщиков.

— Орехи, — сказал он, — и не надо осторожно щелкать. Главное, дети, верить в свои силы. Чувствовать локоть товарища, слышать биение его сердца. Когда будете расклеивать плакаты, помните: вы не одни. В эту самую минуту такие же плакаты расклеиваются вблизи Гранд-Опера, на площади Инвалидов, на Университетской улице, в пригородах… Когда вырастете, будете вспоминать об этом поручении Коммунистической партии с величайшей гордостью. Я верю, что, когда вырастете, — с жаром сказал он, — больше не будет войн.

Слушая старого революционера, Павлик и Жаннетта невольно вспомнили о Рихарде Грассе. Где он теперь, этот добрый немец? Он тоже мечтал о вечном мире.

Дядюшка Жак встал, выпрямился и, взглянув на ребят поверх очков, неожиданно спросил:

— А знаете ли вы, кто автор плаката, который вы будете расклеивать?

— Не знаем, дядюшка Жак, — ответила Жаннетта.

— Хотите знать, что о нем рассказывают? И не только о нем…

— Очень хотим, — сказал Павлик.,

— Только говорите медленно, — попросила Жаннетта, — а то Павлик не все поймет. Он еще плохо французский язык знает.

Дядюшка Жак кивнул головой и предупредил, что по конспиративным соображениям не назовет фамилии художника,

…С детства Анри увлекался рисованием. Деньги на краски, карандаши и бумагу он вынужден был воровать у больной матери, которая и без того с трудом сводила концы с концами, работая за жалкие гроши в шляпной мастерской мадам Эрве. Мать била мальчишку, выгоняла его из дому, но маленький художник оставался верен своему призванию: он продолжал рисовать.

За одним проступком последовал другой. Парнишка начал брать краски в долг в лавке папаши Тардье, на площади у Орлеанских ворот. За это он обещал принести золотые часы покойного отца. В конце концов лавочнику надоело ждать, и он потребовал, чтобы Анри уплатил долг. Малыш струсил не на шутку и честно признался, что солгал, что у отца не было никаких часов. Старик позеленел от злости. Он пустил в ход свои еще — крепкие кулаки. На крик мальчика сбежались люди. Узнав, в чем дело, одни обрушились на лавочника, а другие, наоборот, встали на его сторону: «Папаша Тардье не так уж богат, чтобы без денег раздавать краски».

В этот самый момент к толпе подъехал на велосипеде невысокий коренастый человек в шляпе, с живыми, слегка прищуренными глазами.

— За что бьют мальчишку? — спросил он, быстро слезая с машины.

Ему объяснили. Стремительно пробравшись через толпу, он стал перед папашей Тардье.

— Ребенка, месье, бить нельзя, — сказал он старику. — Сколько вам должен мальчик?

— Восемнадцать франков. Шесть тюбиков белил, четыре тюбика охры…

Незнакомец быстрым движением достал бумажник и уплатил требуемую сумму.

— А вы, — обратился он к малышу, — вытрите кровь и ступайте домой. Больше никогда не обманывайте. Это очень дурно.

Анри кивнул головой.

Незнакомец сел на велосипед и уехал.

Вскоре Анри снова встретился с этим человеком. Это произошло случайно. В парке Монсури, где он делал набросок водопада.

— Кажется, старый знакомый! — услышал он позади себя чей-то голос.

Обернулся, поднял глаза и смутился. Перед ним стоял тот самый странный человек, который уплатил за него долг лавочнику. Он его сразу узнал. Высокий лоб, удивительно живые глаза, слегка свисающие вниз усы, темно-серый в широкую полоску поношенный костюм..

— Узнаете? — обрадовался незнакомец. Скрестив руки на груди, он внимательно посмотрел на незаконченный рисунок, спросил: — Увлекаетесь рисованием?

— Да, месье.

— Кто ваш учитель?

— Никто, месье. Я сам… ответил Анри и поспешно добавил: — Я очень люблю рисовать, месье, но… мне не позволяют. Мама меня ругает, бьет. Она говорит: «Дети бедняков не должны заниматься такими глупостями».

Незнакомец наморщил свой высокий лоб. Помолчав немного, предложил:

— Хотите, я поговорю с вашей мамой? Где вы живете?

— На улице Мари-Роз, месье. Дом номер девять.

— Вот как! Значит, мы соседи с вами! Я живу в четвертом номере. Загляните сначала ко мне. Принесите свои рисунки и сообща обсудим, как дальше быть. Хорошо?

— Кто вы? — смущаясь, спросил маленький художник.

— Кто я? Человек. Русский. Ульянов моя фамилия.

— Ульянов? — с недоумением переспросил мальчик и вспомнил разговор матери с соседкой Генриэттой о том, что в четвертом номере проживает какой-то русский, по фамилии Ульянов, который по бедности переехал с улицы Болье на Мари-Роз» в крохотную квартирку. Его навещает множество людей, и все они, говорят, какие-то революционеры из России…

— Приходите ко мне завтра вечером. Буду ждать, — попрощался с мальчиком Ульянов.

Анри пришел к Ульянову только через неделю. Дверь ему отворила молодая женщина с симпатичным лицом и добрыми глазами.

— Я Анри, — совсем по-взрослому представился мальчик. — Мне к месье Ульянову…