Не только братья Маннесманы, самые крупные из всех германских концессионеров в Марокко, но и целый ряд других фирм и промышленных концернов неустанно жаловались на вялость и бездействие имперского германского правительства, которое позволяет французам издеваться над собой и над всем германским народом и т. д. Указывали на неспособность и нежелание лиц, управляющих империей, выступить с решительным заявлением, что Германия не потерпит, чтобы последняя еще не занятая (формально) никакой европейской державой часть земного шара перешла полностью в руки Франции. Канцлером империи был уже не князь Бюлов, ушедший 14 июля 1909 г., а Бетман-Гольвег, исполнительный бюрократ, лишенный каких бы то ни было дипломатических талантов, лишенный даже бойкого и быстро схватывающего ума князя Бюлова, одна из тех посредственностей, которыми окружал себя Вильгельм. Но статс-секретарем по иностранным делам был при нем Кидеряен-Вехтер, умный, беспокойный и деятельный человек, ни в грош не ставивший ни своего прямого начальника канцлера Бетман-Гольвега, ни, по-видимому (судя по вышедшей в свет в 1924 г. его переписке), самого Вильгельма. Кидерлен-Вехтер, узнав весной 1911 г. о предполагаемом походе на Фес, дал понять французскому правительству, что он плохо верит в тамошние беспорядки, которые нужно усмирять во имя законного государя, Мулай-Гафида, и что вообще настала пора объясниться начистоту: если французы желают забрать Марокко, пусть забирают, но пусть дадут Германии хоть одну гавань на Атлантическом побережье Марокко, например, Агадир и прилегающий к нему гинтерланд. Французское правительство не нашло возможным пойти на эту компенсацию, предлагало сговориться о других компенсациях. И вообще оно медлило и тянуло. Тогда Кидерлен-Вехтер повлиял на канцлера и на императора в том смысле, чтобы решительным действием показать свое твердое желание на этот раз добиться компенсаций во что бы то ни стало.
1 июля 1911 г. германская канонерская лодка «Пантера» внезапно появилась в гавани Агадир (на западном берегу Марокко) и стала там на якоре. Каков был смысл этого поступка, как громом поразившего всю Европу? Впоследствии Кидерлен-Вехтер категорически заявил, что в его намерения вовсе не входило захватить Агадир, а просто он желал демонстрировать полную необходимость договориться с французами о компенсациях. Но ликование в пангерманской прессе было таково и толкование этого события было настолько недвусмысленным, что, конечно, в Европе с каждым днем все более укреплялось убеждение о непосредственном захвате части западного побережья Марокко немцами.
Впечатление во Франции было очень сильное. В социалистических кругах указывали на то, что игра с огнем принесла неизбежные результаты и что колониальные хищники втянули все-таки Францию в опасность войны с Германией. В прессе, зависимой от крупного капитала, советовали «соблюдать спокойствие» и выжидать дальнейшего развития событий, но об уступке Агадира Германии хранили глубокое молчание, а те, которые касались этого щекотливого пункта, объявляли, что на эту компенсацию соглашаться нельзя, ибо иметь немцев непосредственными соседями в Марокко было бы в высшей степени беспокойно и опасно. «Пантера» продолжала стоять в Агадире. Разрешения кризиса не предвиделось, общее напряженное ожидание возрастало с каждым днем. И вдруг выступила с прямой угрозой Англия.
В Англии все это происшествие с самого начала, когда только пришли первые известия о появлении «Пантеры» в Агадире, истолковывалось как новый удар по Антанте. Вильгельм II, доказавший французам в 1905 г., что Англия их не защитит в минуту опасности, и вынудивший отставку Делькассе, доказавший в 1908–1909 гг. России, что Англия ее тоже не защитит, и вынудивший признать аннексию Боснии и Герцеговины, пожелавший в октябре и ноябре 1908 г. на деле с дезертирами снова показать Франции, что Англия ей не поможет, но на этот раз отступившийся от своих угроз и не решившийся на войну и во всех трех случаях все-таки не достигший коренной цели — распада Антанты, — теперь выступает в четвертый раз, смело бросая перчатку не только Франции, ко и Англии. На этот раз Англия решила даже и не ждать, как поступит Франция, и приняла вызов. Выступление Англии в 1911 г. чуть-чуть не привело к тому, к чему привело выступление Австрии в 1914 г.
Дело в том, что неудача переговоров об ограничении морских вооружений в последние годы и оскорбила, и раздражила, и обеспокоила британское правительство. Уже на четвертый день после прихода «Пантеры» в Агадир английский кабинет министров был созван (5 июля) на совещание по этому поводу, и тотчас после заседания германскому послу было заявлено, что британское правительство заинтересовано в марокканском деле и что, пока оно не извещено о точных германских намерениях, до той поры оно будет держаться выжидательной позиции. Уинстон Черчилль, тогда бывший членом кабинета Асквита, говорит в своих мемуарах, что английское правительство продолжало после заседания 5 июля находиться в полной неизвестности: чего хочет Германия? Только ли компенсаций или войны с Францией? На те или иные компенсации Англия дала бы свое согласие (хотя несколько ранее тот же Уинстон Черчилль указывает, что отдать Германии Агадир значило бы скомпрометировать важные для англичан морские пути). Но неделя шла за неделей, германское правительство не высказывалось, и в Англии окончательно складывалось убеждение, что дело идет именно о пробе сил. о намеренном вызове и запугивании. В недрах самого кабинета боролись два течения: одни стояли за миролюбивое отношение к делу, другие — за решительные действия. Канцлер казначейства Ллойд Джордж колебался. Именно он считался и в Англии, и на континенте Европы приверженцем мира во что бы то ни стало; именно он стоял в центре того «социального законодательства», которое революционизировало бюджет; именно его оппозиции могли бояться премьер Асквит и министр иностранных дел Грей при слишком резком с их стороны образе действий против Германии. И вот, когда прошло три недели после прихода «Пантеры» в Агадир, а объяснений этого поступка со стороны Германии все еще не последовало, Ллойд Джордж заявил своим товарищам по кабинету, что дело идет явственно к войне, что Германия умышленно игнорирует Англию, что Германия подвергает Францию испытанию и что нужно объявить публично, что «если Германия желает воевать, то она найдет Великобританию на противной стороне». Асквит и Грей всецело одобрили. В тот же день (21 июля 1911 г.) на обеде у лорда-мэра в Мэншьон-Хаузе Ллойд Джордж произнес следующие слова: «Я бы принес большие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если бы нам навязали такое положение, при котором мир мог бы быть сохранен только сдачей той великой и благодетельной позиции, которую Британия завоевала столетиями героизма и успехов, если бы мир мог быть сохранен только при таких условиях, чтобы позволено было обращаться с Британией там, где затронуты ее жизненные интересы, так, как если бы она не принималась в расчет в совете народов, тогда я резко говорю, что мир, купленный такой ценой, был бы унижением, которое было бы невыносимо для такой великой страны, как наша». Эта речь была громом с ясного неба. Впечатление от этой речи было в Германии такое, что перед банками и сберегательными кассами огромными очередями стояли несколько дней толпы вкладчиков, поспешно берущих обратно свои вклады. Волнение и паника на бирже были неописуемы. В первый момент Вильгельм II и канцлер Бетман-Гольвег (который именно и был виноват в том, что три недели подряд не желал объяснить точно поступка с «Пантерой») решили, по-видимому, испытать, насколько весь британский кабинет стоит за Ллойд Джорджем. Германский посол князь Меттерних явился в большом возбуждении через три дня к министру иностранных дел Грею и заявил такой резкий протест, что Грей сейчас же послал за первым лордом адмиралтейства, чтобы предупредить его, что «каждую минуту флот может подвергнуться нападению». Князь Меттерних жаловался на речь Ллойд Джорджа, но Грен заявил, что «не считает совместимым с достоинством британского правительства» пускаться вообще в объяснения по поводу речи Ллойд Джорджа после того, как само германское правительство позволило себе разговаривать с ним, Греем, в таком тоне. На этом аудиенция у Грея окончилась. Британский флот в тот же день получил соответствующие приказы быть в готовности.
