— Я не могу. Нет. Пока — нет.

— Что? О чем ты? — Холодное красивое лицо Реншо покрылось ярким румянцем.

— Телепатия — дело тонкое. Она слишком заманчива, слишком желанна. Мы можем обмануться.

— Ты хоть послушай, о чем ты говоришь, Джим. Возьми, сам послушай.

— И я могу обмануться. Мне нужен контроль.

— Что ты имеешь в виду? Какой такой контроль?

— Изолировать источник мыслей. Убрать животное. Никаких мартышек. Ни одного человека. Понять, откуда исходит мысль. Пусть Орсино послушает металл и стекло, и если он всё равно услышит мысли, значит, мы обманываем себя.

— А если он ничего не услышит?

— Тогда я буду слушать. И если ты поместишь меня в соседней комнате и я, ничего не видя, смогу определить, когда ты подключишься к цепи, значит, можешь на меня рассчитывать.

— Что ж, отлично, — согласилась Реншо. — Устроим контрольный эксперимент. Это нетрудно.

Она повозилась с проводками, которые раньше были закреплены на ее голове, и закрепила контакты. Цепь замкнулась.

— Ну, Адам, — сказала она, — если ты начнешь сначала…

Но прежде чем она закончила фразу, раздался холодный, четкий голос — чистый, как звон разбивающихся льдинок:

— Наконец-то!

— Что? — ошеломленно переспросила Реншо.

Орсино промямлил:

— Кто сказал…

Беркович оглядывался по сторонам.

— Кто сказал «наконец-то»?

Реншо, внезапно побледнев, проговорила:

— Я не говорила. Я не издала ни звука. Это была только… Это кто-то из вас…

Но звонкий голос проговорил вновь:

— Я Ма…

Реншо разъединила проводки, наступила тишина. Она почти беззвучно, одними губами, проговорила:

— Видимо, это Майк… мой компьютер…

— Ты хочешь сказать, что он думает? — еле слышно прошептал Орсино.

Реншо тихо-тихо, до неузнаваемости изменившимся голосом ответила:

— Я же сказала, что он очень сложный, и почему бы ему не… Как вы думаете… Он всегда автоматически настраивался на вычленение лазерограммы абстрактной мысли, какой бы мозг ни был подключен к цепи. Но если в цепи не оказалось ни одного мозга, он подключился к себе… Так, что ли?

Все молчали. Наконец Беркович сказал:

— Получается, что этот компьютер думает, но не может свободно выражать свои мысли до тех пор, пока он ограничен выполнением программы. Из-за этой твоей лазерной системы…

— Невозможно! — взвизгнул Орсино. — Никто же не принимал мысли. Это совсем не одно и то же!

Реншо задумчиво проговорила:

— Компьютер работает с гораздо большей интенсивностью, чем органический мозг. Полагаю, он способен усилить свой потенциал до такой степени, что мы можем улавливать его мысли без посторонней помощи. Иначе как объяснить…

Беркович резко оборвал ее:

— Значит, ты нашла еще одно применение лазеру: возможность говорить с компьютерами как с отдельными индивидуумами, один на один.

А Реншо, глядя в одну точку, спросила, ни к кому не обращаясь:

— О господи, что же нам теперь делить?

Хирург поднял глаза, лицо его ничего не выражало:

— Он готов?

— Готовность — понятие относительное, — сказал медик-инженер. — Мы готовы. Он беспокоен.

— Они всегда нервничают. Это ведь серьезная операция.

— Серьезная или нет, он должен быть благодарен. Его выбрали из огромного количества желающих, и, честно говоря, я не думаю…

— Не стоит об этом говорить, — прервал его хирург. — Не мы принимаем решение.

— Мы его утверждаем. И разве мы обязаны соглашаться?

— Да, — сказал хирург жестко. — Мы соглашаемся. Полностью и от всего сердца. Операция чересчур сложна, чтобы умничать и приниматься за нее с оговорками. Этот человек доказал свою ценность для человечества, и результаты устраивают Совет по выживанию.

— Ладно, — медику-инженеру не хотелось спорить.

Хирург сказал:

— Пожалуй, я встречусь с ним прямо здесь. Комната маленькая, так что может получиться доверительный и успокаивающий разговор.

— Не поможет. Он нервничает и, похоже, уже принял решение.

— Вот как?

— Да. Он хочет металл, с больными всегда одна и та же история.

Выражение лица хирурга не изменилось. Он внимательно разглядывал свои руки.

— Иногда их можно отговорить.

— Стоит ли беспокоиться? — тон медика-инженера был безразличным. — Он хочет металл — пусть будет металл.

— Тебя это не волнует?

— А чего волноваться? — сказал медик-инженер жестко. — В любом случае это медико-инженерная задача, а я — инженер, значит, могу с ней справиться. Почему я должен делать больше?

Хирург сказал бесстрастно:

— С моей точки зрения, это проблема совместимости тканей.

— Совместимость! Это же не аргумент. Разве пациента волнует совместимость?

— Зато меня волнует.

— Твои мысли никого не интересуют. К тому же они не совпадают с настроением в обществе. Так что у тебя нет шансов.

— И все-таки я попытаюсь.

Хирург жестом пресек дальнейшие возражения инженера. Он вызвал сестру и знал, что она уже у дверей его кабинета. Хирург нажал кнопку, створки двойной двери медленно раздвинулись, и в комнате появился пациент в своем инвалидном кресле. Сестра шла рядом.

— Подождите за дверью, сестра, — сказал хирург. — Я позову вас. — Он кивнул медику-инженеру, и тот вышел вслед за сестрой. Дверь закрылась.

Человек в кресле обернулся, провожая взглядом уходящих. У него была жилистая шея и заметные морщинки вокруг глаз. Он был гладко выбрит, хирург обратил внимание на маникюр на его пальцах, крепко сжимавших ручки кресла. За этим высокопоставленным пациентом хорошо ухаживали… Тем не менее видно было, что он раздражен и готов в любую минуту дать выход своему раздражению.

— Мы начнем сегодня?

Хирург кивнул:

— Сегодня днем, сенатор.

— Как я понимаю, это займет не одну неделю.

— Не операция сама по себе, сенатор. Но есть много дополнительных моментов, которые требуют внимания. Кровообращение, которое надо восстановить и некоторое время поддерживать искусственно, гормональное регулирование — это все непросто.

— Это опасно? — спросил пациент требовательно. Затем, видимо решив, что между ним и хирургом должны быть добрые отношения, пересилил себя и добавил: — Доктор?

Хирург не обратил никакого внимания на оттенки его интонации и ответил спокойно:

— Любая операция опасна. Время уходит главным образом на то, чтобы сделать ее менее опасной. Требуется время, искусство многих людей, их сотрудничество, сложное оборудование, чтобы такая операция была доступной хотя бы для немногих…

— Все это мне известно. — Пациент явно нервничал. — Никакой вины по этому поводу я не чувствую. Вы что, пытаетесь оказать на меня давление?

— Вовсе нет, сенатор. Никто не подвергает сомнению то, что решает Совет по выживанию. Я говорю о том, что операция сложна и требует большого искусства, с единственной целью — объяснить свое желание сделать все возможное, чтобы результат был наилучшим.

— Ваши желания в данном случае совпадают с моими.

— Но я должен просить вас принять решение. Существует два вида искусственных сердец, и вы должны выбрать, какое мы поставим вам — металлическое или…

— Пластиковое, — сказал пациент с раздражением. — Именно такую альтернативу вы собирались предложить, доктор? Дешевый пластик. Я этого не хочу. Я сделал свой выбор. Я хочу металл.

— Но…

— Послушайте. Мне сказали, что выбирать буду я. Или это не так?

Хирург кивнул.

— Если две процедуры с медицинской точки зрения равноценны, выбор делает пациент. Практически выбор остается за пациентом даже тогда, когда процедуры неравноценны, — именно так обстоит дело в вашем случае.

Пациент прищурился.

— Вы хотите убедить меня в том, что пластиковое сердце предпочтительнее?

— Все зависит от конкретного пациента. Уверен, что в вашем случае дело обстоит именно так. Собственно говоря, термин «пластик» не совсем точен. Искусственное сердце сделано из волокнистого материала.