Сходным образом Гюго исходит из существования беззаботного, артистичного «типического» итальянца и погруженного в грезы степенного, философствующего «типического» немца. Однако на это мышление национальными стереотипами накладывается другая традиция: вечные и неотъемлемые качества «испанца» или «немца» Гюго помещает в историко-политический контекст. Все «Послесловие» строится на сравнении политической карты Европы в первой половине XVII столетия с политической картой той же самой Европы два века спустя; «Послесловие» начинается с исчисления всех держав, существовавших в начале XVII века: они классифицируются сначала по значимости (от первостепенных до четверостепенных), а затем по политическим режимам. В XVII веке, пишет Гюго, Европу держали в страхе два «колосса»: Турция, насаждавшая в ней влияние Азии, и Испания, насаждавшая влияние Африки. Оригинальность подхода Гюго заключается в том, что, обрисовывая расстановку фигур на политической шахматной доске XVII и XIX веков, он выявляет не только свойства тех или иных стран, но и их политические функции. Поэтому, описав утрату влияния Турцией и Испанией, он отыскивает на политической карте те страны, которые стали исполнять сходную роль:
Сегодня, силою таинственного хода вещей, Турция пала; пала и Испания. […] Не прошло и двух сотен лет, как два колосса, страшившие наших отцов, утеряли свою мощь.
Но сделалась ли Европа свободной? Нет.
Как и в семнадцатом веке, ей грозит двойная опасность. Люди проходят, человек остается: империи рушатся, корысть преображается. Так вот, сегодня, точно так же как двести лет назад, две страны, движимые чудовищной корыстью, теснят Европу и алчут ее богатства. Дух войны, насилия и завоевания по-прежнему жив на Востоке; дух торговли, хитрости и наживы по-прежнему жив на Западе. Два исполина слегка переместились к северу, словно желая атаковать континент сверху.
На смену Турции пришла Россия; на смену Испании пришла Англия (с. 582–583)[313].
Гюго специально подчеркивает, что ему самому национальные антипатии и предрассудки чужды:
Пишущий эти строки знает, что такое ненависть одного народа к другому, что такое вражда рас и ослепление наций; он извиняет эти чувства, но не разделяет их. Ничто в его словах не содержит осуждения тех народов, о которых он ведет речь. Автор порой хулит правительства, но хула эта никогда не касается наций. Нации в большинстве своей суть то, чем они должны быть; в них содержится росток добра, Господь развивает его и позволяет ему принести плод (с. 597–598).
Однако в реальности Гюго интересует прежде всего тот «росток», какой развивается во Франции; все «Послесловие», представляющее собою полноценный историко-публицистический трактат, написано ради того, чтобы утвердить в умах читателей представление о совершенно особой роли Франции на европейском континенте и об уготованной ей великой цивилизаторской миссии. Нашедшая выражение в «Послесловии» вера в прогресс человечества (плод влияния не столько гегельянства, сколько сформировавшейся во Франции еще в эпоху Просвещения концепции непрерывного совершенствования человеческого разума[314]) касается в принципе всех стран (даже такому заклятому врагу Франции, как Англия, дан шанс исправиться[315]), но распространяется прежде всего и преимущественно на Францию, ибо именно эта страна является средоточием не только текста Гюго, но, по мысли писателя, и всей мировой истории («Вена, Берлин, Санкт-Петербург, Лондон — не более чем города; Париж — это мозг» — с. 642). Впрочем, историческое чувство не изменяет Гюго и в разговоре о Франции, ибо наряду с «универсалиями» (такими, как роль французского языка как всеобщего средства общения) он прославляет такие качества Франции, которые безусловно носят исторический характер и являются завоеваниями Французской революции («Единая нация и равные права, свобода совести и свобода мысли, отмена привилегий и равномерное налогообложение с согласия всей нации, национальное судопроизводство и национальная армия — вот что провозгласила Франция» — с. 631–632). Французская революция упомянута не случайно: именно от этой эпохи Гюго унаследовал многие элементы своей националистической риторики, однако то, что в 90-е годы XVIII века носило характер наступательный и оптимистический, в 40-е годы века XIX-го приобрело характер, так сказать, оборонительный и компенсационный.
У Гюго в ход идет все, что можно сказать в пользу Франции: и «вечные» ее достоинства, и достоинства «благоприобретенные», исторические. Но за всем этим скрывается осознание того прискорбного обстоятельства, что главенство Франции в Европе — не столько реальность, сколько мечта. Насчет материальной мощи Франции у Гюго сохраняются большие сомнения; тем вдохновеннее он прославляет ее интеллектуальную мощь, которую — характерная оговорка! — «невозможно разглядеть плотскими очами»[316].
В настоящей заметке мы не касаемся вопроса о том, насколько прозорливым показал себя Гюго и в какой степени осуществились его внешнеполитические прогнозы; очевидно, что предсказанию о союзе Франции и Германии как залоге спокойствия Европы потребовалось, чтобы сбыться, никак не меньше полутора сотен более чем напряженных лет[317]; впрочем, в своей убежденности в том, что именно франко-германское единство спасет европейскую цивилизацию, Гюго был не одинок; той же точки зрения придерживались и некоторые другие его современники, например Астольф де Кюстин[318]. Прогнозы Гюго оказались верными лишь в очень долгосрочном плане; в плане же краткосрочном ценность их была не столько в справедливости, сколько в убедительности.
Сочиненное после кризиса 1840 года, «Послесловие к „Рейну“» есть своеобразная форма психотерапевтической работы с нацией и с ее противниками. Националистическая риторика возникает там, где ощущается потребность в компенсации некоей фрустрации; «Послесловие к „Рейну“» — выразительное подтверждение этого тезиса.
В публикацию включены параграфы XII–XVII «Послесловия к „Рейну“»; купюры отмечены знаком […]; там, где это необходимо для понимания, их содержание резюмировано в квадратных скобках курсивом. Перевод выполнен по изд.: Hugo V. Œuvres complètes. Paris, 1953. Т. 21. Комментарии сведены к минимуму, необходимому для понимания текста.
Виктор Гюго
Из «Послесловия» к книге «Рейн»
[Левый берег Рейна должен принадлежать Франции, а правый — Германии, и перемена этого естественного положения — следствие коварства англичан и русских, желавших поссорить Германию и Францию], Рейн — река, призванная соединять французскую и немецкую нацию, между тем ее превратили в реку, которая их разъединяет.
Такое положение вещей есть, разумеется, положение искусственное, ложное, противуестественное, а следовательно, недолговечное. Время рано или поздно расставляет все по своим местам, и справедливость торжествует. Настанет день, когда Франция вновь обретет свою прежнюю территорию, обретет свои законные границы. По нашему убеждению, обретение утраченного может и должно совершиться мирно, силою вещей совокупно с силою идей. Этому, однако, мешают два препятствия: материальное и моральное.
Препятствие материальное — это Пруссия. […]
Препятствие моральное — это тревога, которую Франция вызывает в Европе.
В самом деле, для всего мира Франция — это мысль, ум, гласность, книга, пресса, трибуна, слово; Франция — это язык, если верить Эзопу, вещь, как утверждал Эзоп, наихудшая, но, добавим от себя, одновременно и наилучшая.
Чтобы оценить влияние Франции на атмосферу континента, чтобы понять, какой свет и жар от нее исходят, достаточно сравнить Европу, какой она была двести лет назад, с Европой нынешней.
