Нюра вырвалась из объятий и перебежала мост.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Зеленые ставни одного из окон, поповского дома с шумом распахнулись от толчка изнутри. Железный болт со звоном, бился о кирпичную стену. В светлом прямоугольнике освещённого окна была видна статная фигура поручика Аркадия — сына священника. Сегодня в доме праздновали его день рождения.
— Полюбуйтесь, ночь‑то какая! Какая чудная ночь! — патетически воскликнул именинник, выставив кудрявую голову из окна.
— Аркаша, закрой, пожалуйста, окно, простудишься! — тревожилась за сына толстая попадья.
К Аркадию подбежала сестра — молоденькая Тоня. Она прижалась хорошенькой головкой к плечу брата и продекламировала:
— Дышала ночь восторгом сладострастья…
Аркадий подошёл к роялю и, взяв несколько аккордов, запел:
Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает
И как яркое пламя то вспыхнет порой,
То бессильно опять угасает…
Подожди ещё миг — и не станет мужчин,
Что тебя так ласкали и грели.
И останется лишь на сто женщин один,
Тот, кого там добить не успели.
— Ах, боже мой! — жеманно воскликнула Тоня. — Аркадий, замолчи!
— Истинно так и может случиться при той обстановке, которая создалась нынче. Кого из молодых людей не добили немцы, большевики добьют, — со вздохом проговорил поп.
Участковый начальник поднял бокал и сердитым голосом возразил:
—Ах, что вы, батюшка, так некстати похоронную запели! Господа, чокнемся! За победу над большевиками! Ура!
Зазвенели бокалы. Гости задвигали стульями…
Яшка–гармонист, работавший теперь у попа, спрятавшись за окном, разглядывал гостей. Потом, сердито сдвинув брови, ушёл в поповскую кухню. Там его поджидала стряпуха Катерина. Муж её погиб на фронте ещё в первый год войны. Вся станица знала, что Катерина «крутит любовь» с гармонистом Яшкой. Что спрашивать с вдовой солдатки, когда девчата сохнут без парней?
Стряпуха стрельнула на Якова чёрными, горячими глазами.
— Чегой‑то грозен больно, Яша?! —удивилась она. — Брови сдвинуты, глаза углями сверкают — прямо как есть енерал Скобелев, только что без бороды. Чего Зто с тобой?
Яков хмуро ковырял ножом пирог с капустой.
— Понимаешь, Катерина, чуть сейчас кирпичиной в хозяйское окно не запустил. По станице сироты плачут, людей порют да вешают, а они именины справляют…
— Ну и что бы ты тем кирпичом исделал, Аника-воин? — усмехнулась Катерина.
Яков только вздохнул. Но потом вдруг ухватил стряпуху за полные оголённые руки.
— Катька, ты кто, кадетка аль большевичка?
— А никто! Баба–стряпуха, вот и все! — Катерина вывернулась из Яшкиных рук. — Такое спросит дурная башка!
— Баба!.. Нет, Катерина, я не шучу, всерьёз спрашиваю: ты кто?
— Вот пристал! Ну, нехай буду кадетка! Так что же оттого, — улыбнулась стряпуха, — иль кадетки горше?
— Так, Катенька! Значится, с голубой кровью вместе, а я и не знал! А чего же ты попам стряпаешь? Раз кадетка, так иди с ними гулять, играть, плясать, большевикам погибель желать!
Катька, смеясь, отняла нож у Яшки и отрезала большой кусок пирога.
— На, ешь, большевик, пока тебя кадеты самого не съели! Узнает Аркашка, что ты за птица, ей–богу, собственной рукой из ливорверта прихлопнет.
— Так я ему и дамся!
Яшка вяло жевал пирог.
— Аль невкусен? — с обидой в голосе спросила Катерина.
— Хто?
— Да пирог.
— Что пирог! Пирог ничего! Только вот аппетит бы поправить. Нет ли чего там у тебя в штофе? А то поглядел, как благородия пьют — и самому захотелось. — Яшка выжидательно поглядел на пузатый кухонный шкаф.
— Ишь ты, кадетской водки захотел! — Катерина выглянула во двор. Потом достала графинчик и налила Якову в жестяную кружку. — На, хлебай!
Яшка медленными глотками осушил кружку:
— Ну и хороша же царская! Тут ничего не скажешь!
— Вот и разгулялись наши господа благородные! А уж будто светает, пора за кизяками сходить. Поможешь, Яков, наносить? А то тяжёлые, окаянные! — ПО* просила Катерина, доставая из‑под лавки крапивные чувалы.
— А что за это будет?
— Тогда увидим. Пошли, а то скоро затапливать.
Надевая тёплую кофту, Катерина весело подмигнула Яшке.
— И все бы тебе, Яшка, блудить. Как кот тот мартовский. Женился бы, што ли, скорее, а то бродишь, пиликаешь на своей двухрядке, душу у девок выматываешь.
Яшка пожал плечами.
Нравилась ему Катерина. Но о женитьбе он не думал. Некуда было приводить жену: Яшка сам ютился у тётки в Хамселовке.
— Ну, идём, что ли!
Катерина подошла к высокой скирде из кизяков и стала выбирать нижние кирпичи.
— Да ты што, очумела! Завалишь скирду, — забеспокоился Яшка.
Продолжая своё дело, Катерина тихо посоветовала:
— Ты, Яков, не клади пока кизяки в мешок, подожди. Мешки нужны для другого. — Она опасливо оглянулась. — Погляди, Яков, там никого нету?
Большой поповский двор был залит серой предрассветной мглой. Что‑то вынюхивая, лениво бродил старый пёс.
— А чего нам хорониться? — удивился Яков. — Да и нет никого, окромя Барбоса.
— Гут я приданое за собой припасла. Хочу передать женишку, может, крепче полюбит! — проговорила Катерина.
И вдруг выбросила из пролома в кизячной кладке два ящика с пулемётными лентами и ствол «максима».
— Что это? Откуда? — поразился Яков.
— Скорее спрячь, а поверху на всякий случай кизяки положи, — прошептала Катерина. — Здеся ещё наганы.
— Откуда это, спрашиваю?
Яков поспешно засовывал оружие в мешки.
— Аркашка привёз вчера и сам спрятал. Не пойму, чего бы ему пулемёт прятать? На запас, што ли? Сейчас самый раз вынести. Ты тяни оружие к бричке. До восхо–Да солнца с мусором вывезешь, куда там надо, сам зна<; ешь! Нехай это будет от Катерины–кадетки!
— Катька! Золото ты моё! — обрадованно воскликнул Яков.
— Давай, давай!
Катерина торопливо уложила кизяки на место.
Яков завязал мешки, пригибаясь от тяжести, по одному перенёс их к сараю и закопал в навоз.
Перегодя он вывез навоз в Солохин яр, затем заехал в Хамселовку и предупредил, кого следует.
«Ай да Катерина! Ай да молодец!» — думал Яков, погоняя лошадей.
На поповском дворе сам хозяин умывался у колодца ледяной водой, сгоняя с себя хмель.
— Откуда это ты, Яков? Куда так рано ездил? — спросил он работника.
— Навоз вывозил, батюшка! Пораньше постарался, потому делов много.
— Похвально, похвально, сын мой!
Поп вывернул на косматую голову цебарку ледяной воды и закряхтел от удовольствия.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
По всей Ново–Троицкой округе наводил ужас на иногородних и казачью бедноту карательный отряд есаула Кудинова. Карателей опасались не только бедняки, подозреваемые в симпатиях к большевикам. Частенько эти самые настоящие бандиты налетали и на дома тех, кто не имел симпатий к красным.
А станичник Карпуха Воробьев, пользуясь тем, что старший сын его ^служил в отряде Кудинова, частенько на своей огромной мажаре тащился за бандитами и подбирал то, что оставалось после них, вёз домой награбленное. На жене Карпухи и его дочерях появились нарядные кофты, золотые кольца и серьги.
Однажды на гульбище Аксютка Матушкина спросила Гульку:
— С чужих‑то пальцев, насильно стянутые, не страшно носить?
— Гы! — заржала Гулька, старшая дочь Карпухи. — Да эти перстни с жидовок сняты, а они, жиды, Христа–бога распяли.
— Ну и что из того? — опросил Яков, неторопливо перебиравший лады гармошки.
Девка недоуменно выпучила глаза:
— Как же?
— Как же! — передразнил её Яшка. — А Христос сам из того племени.
