. — Давайте ситец, толстомордые, иначе разнесём лавку пЬ брёвнышку! .

Не добившись толку, бабы повернули к станичному правлению.

— Атамана сюда подавай!

— Обыскать лавочников!

— Куда ситец подевали?

Толпа ринулась к другой лавке. Гашка ворвалась первая.

— Ситец давай, толстопузый! — кричали они лавочнику.

— Ситцем не торгую! Вот масло, дёготь, гвозди. Вот сахару куль есть. Берите, ваша власть!

Ш. — Давай! — закричала Гашка и схватила ящик с гвоздями. Другая баба ухватила куль с сахаром–песком. Обе, согнувшись в три погибели, побежали со своей ношей домой. Остальные тащили домой хомуты, дёготь, железные скобы.

У своих ворот Гашка без сил рухнула на землю, рядом с ящиком.

— Да ты што, сбесилась? — поразилась Поля. — Да На кой ляд тебе гвозди? Што ты с ними делать‑то будешь? Сраму вить потом не оберёшься!

— А не твоего ума дело! — обозлилась Гашка. — Все берут, а мне што же, бог заказал? — Она нырнула во двор, крепко на засов закрыв за собой калитку. Припрятав гвозди в амбаре, Гашка успокоилась, подолом юбки вытерла раскрасневшееся потное лицо и вдруг рассмеялась:

— Гвозди… Ха–ха–ха! А и вправду, на кой прах они мне нужны?

А лавочник Михеев после погрома закрыл лавку, заулыбался и стал креститься.

— Ну, теперь ко мне никто не придерётся, что я товар прячу! — сообщил он жене. — Скажу, что все растащили! А что надо, завтра в Армавир куму переправлю! Скоро мои товары на вес золота станут, к тому идёт!

Поводырь деда–слепца Пашка Малышев все сильнее тяготился ролью побирушки. Все чаще и чаще заставлял младшего брата Кольку бродить с дедом. Братишка хныкал и упирался, а дорогой начинал торговаться с дедом, требуя за свой труд особой платы: то купить ему большой картуз с лаковым черным козырьком, как у лавочника Михеева, то лаковые сапоги со скрипом, как у самого атамана.

Слепой только поддакивал и обещал, посмеиваясь в бороду.

Манька, сестрёнка Пашки, совсем перешла к соседу казаку. Работала за одежду и кусок хлеба. А сам Пашка, отправив деда с Колькой побираться, наскоро пожевав чего‑нибудь, спешил в мастерскую Илюхи Бочарникова и там раздувал мехи, разжигая тлевшие угли. Он учился у юнца Ибрагима лудить посуду, ставить заклёпки. У Ибрагима не было товарищей. Он был настоящим невольником. Приходу Пашки всегда был рад.

Пашка жалел Ибрагима и подбивал его сбежать на родину — в горы, вместе с ним, с Пашкой.

— Если на поезд сесть, довезёт он нас с тобой до твоей станции? — спрашивал Пашка.

Ибрагим кивал головой, добавляя:

— Надо поезд ехать много и мал–мало лошадь скакать.

— А ты умеешь на коне скакать?

Ибрагим, улыбаясь, отрицательно качал головой.

— Не умеешь? — удивлялся Пашка. — Какой же ты азиат? Ваши все скакать умеют. И в сёдлах держатся, как свечечки…

— А ты? — в свою очередь, хитро посмеиваясь, спрашивал Ибрагим. — Ты скакать умеешь?

— Я што? Я так, побирушка! — смущался Пашка.

Ибрагим вздыхал:

— Твоя, Пашка, живёт лучша. Твоя вольный, а я — нет!

— Ну вот, как убегим — и ты будешь вольный!

Бежать Ибрагим боялся потому, что Илюха запугал его побоями и руганью. За малейшую провинность хлестал дагестанца нагайкой и отчаянно ругался.

Но Пашка снова и снова заводил разговор о побеге. И Ибрагим наконец согласился:

— Давай! Карашо!

За четыре года жизни у Бочарникова Ибрагим почти не вырос. Непосильный для ребёнка труд, плохое питание давали о себе знать.

За что весной четырнадцатого года были убиты его дяди, Ибрагим теперь знал. От хозяина он слышал, что в Дагестане против русского царя готовилось восстание и что дяди ковали оружие и делали патроны для повстанцев.

Ибрагим верил, что Пашка его не подведёт, и стал готовиться к бегству. Для себя и Пашки он выковал и остро отточил два небольших кинжалика, которые легко спрятать за очкур; сделал два ножичка. А Пашка сушил сухари на дорогу, подлатывал сапоги.

Побег ускорился несчастьем. Дед Пашки промок под Дождем, простудился и за сутки сгорел в огневице–лихорадке. Соседи вскладчину похоронили слепого.

В ту же ночь Пашка исчез из станицы вместе с Ибрагимом. Уходя, он захватил с собой дедову лшу. Уложил он её вместе с лохматой шапкой и рваной бекешей на дно объёмистой сумки для кусков, с которой, сколько себя помнил Пашка, он не расставался.

— Вот, — похлопал Пашка по мешку, — понял? Лиру берём с собой. В случае чего, ты будешь крутить её под окнами, а я… — Пашка закрыл глаза и жалобно затянул, гнусавя: — Подайте, православные, бездомным, безродном на пропитание! — Ибрагим впервые громко рассмеялся.

— Пойдем через Лысую гору на Изобильное, — решил Пашка.

Они торопливо напрямик пошли к Лысой горе. У каменных лав оказались, когда стало светать. Пробираясь через бурьян, Ибрагим часто оглядывался: ему всё казалось, что кто‑то крадётся сзади. И вдруг вздрогнул: собака хозяина — Барбос холодным носом ткнулась ему в руку. Пашка тоже испугался, сразу смекнув, что если их догонит Бочарников, то и ему несдобровать. Они бросились в каменоломни и забились в глубокую нишу, под камень.

Собака, высунув язык, вертелась возле них и не уходила. Друзья вытащили кинжалы, готовясь к бою, но всё было тихо. Собака улеглась среди камней, положила голову на лапы, прикрыла один глаз. Другим следила за камнями, из‑за которых выглядывали настороженные ребята.

Взошло солнце. Вокруг всё было спокойно. Барбос поскулил, зовя Ибрагима домой, повертелся ещё некоторое время у каменных лав и убежал…

— Если через час твой хозяин не появится на коне, то всё будет хорошо. А как стемнеет, двинем на Изобильное. А там на поезд в Кавказскую и, может, в Армавир, — пояснил Пашка.

Ибрагим кивал головой. Пашка обнял его за плечи, и они задумались.

Ветер, свободно гулявший по открытой степи, временами врывался в выбоины и трещины каменоломни, свистел и глухо завывал, а потом умолкал. И от этого унылого воя, от одиночества мальчики прижались друг к дружке и вздыхали.

Ибрагим, крутя кинжал в руках, предложил:

— Пашка, давай братья с тобой будем.

Пашка обрадовался.

— Давай! А как?

Ибрагим острым кончиком кинжала чиркнул себя по пальцу и, поднеся капельку крови к губам Пашки, прошептал:

— Лижи, Пашка! Моя кровь — твоя кровь!

Пашка лизнул и непонимающе уставился на Ибрагима.

Теперь давай твой палец.

Пашка боязливо отвёл руки назад.

Щ — Боюсь я што‑то!

— Совсем мал–мал царапина. — Ибрагим зажал указательный палец Пашки, быстро чиркнул по нему кинжалом, выдавил капельку крови и слизнул. Потом, сложив руки на груди, он торжественно произнёс:

— Твоя кровь — моя кровь — братья!

Пашка машинально повторил за ним те же слова. Потом обхватил его за шею и по–русски трижды поцеловал.

— Значит, теперь мы с тобой кровные братья?

Ибрагим, сияя большими карими глазами, утвердительно махнул мохнатыми ресницами.

— Братья!

Потом мальчики достали бутылку с водой, по куску хлеба и стали обедать.

На станции Изобильное они залезли в одну из теплушек. К вечеру добрались до Кавказской.

Станция была переполнена воинскими эшелонами. По перрону сновали хлопцы с винтовками, в кубанках с красными лентами. Где‑то заливалась гармошка и раздавалась пьяная песня. Метались мешочники с чувалами, узлами, бочонками. Тревожно перекликались паровозы, унося эшелоны с бойцами на восток.

Из разговоров окружающих мальчишки узнали, что красные войска оставили Екатеринодар и отходят на восток.

Люди шумели, волновались, ожидая чего‑то невероятного. Измученные двумя сутками скитаний, беглецы прикорнули в углу, у пустой буфетной стойки, и, привалившись друг к другу, крепко заснули.

Разбудил их отчаянный крик Гудкого‑то чумазого забулдыги в разорванной матросской тельняшке:

— Братишки, спирт погибает! Спасайте, кто может!

Яркое зарево полыхало за окнами вокзала. Горел спирто–водочный завод.