Ему всегда хотелось как можно меньше вмешиваться в жизнь Пьера. Когда он увидел, что у того развивается страсть к действию, он немного удивился, но отнесся с уважением к этим новым склонностям. Он счел более благоразумным не пытаться противоречить. В конце концов, по какому праву стал бы он мешать стремлению Пьера к жизни свободной и сильной? В сущности, разве не вполне естественно, что у Пьера, в цвете молодости, есть энтузиазм, увлечения, желания, потребность двигаться, вырваться на волю? Разве это, скорее, не счастливые задатки? Андрэ достаточно страдал от нерешительности, уныния, безволия, от этого пессимизма, который омрачил его молодые годы, чтобы не желать своему брату не ведать этих мучительных пут. Ах, только бы Пьер не знал никогда этой холодной тоски, которую он пережил! Только бы он не проникся этим мрачным сознанием бесполезности всех усилий, которое сломило его, сделало почти неспособным к жизни! И Андрэ де Клерси говорил себе: что угодно, только не эта дрожь небытия, не эта жажда смерти, которую ему удалось преодолеть лишь ценой сурового стоического усилия, потребовавшего от него напряжения всего его существа и оставившего после себя нечто вроде душевного онемения. Да, что угодно, только не бессилие жить! Пусть Пьер будет неосторожен, безрассуден, беспорядочен, но пусть он живет, пусть живет!
А между тем Андрэ предвидел ясно, что рано или поздно эта юношеская лихорадка толкнет Пьера на какую-нибудь опасную и опрометчивую затею, хуже того — затею бесполезную, потому что действие ради действия есть своего рода колдовство, чьи обманчивые чары нередко застилают от нас ничтожность, мелочность и даже недостойность целей, к которым мы стремимся. Действовать только ради того, чтобы действовать, когда самый случай даже не заслуживает того, чтобы мы действовали, — конечно, безумие! Но не лучше ли, в конце концов, это безумное действие ради действия, нежели та ложная мудрость, которая порождает робких, праздных и унылых? Для этих опасений, нередко возникавших у Андрэ де Клерси, любовь Пьера к мадам Мирмо являлась отвлекающим лекарством. Не отдалит ли эта любовь тот роковой опыт, который Пьер неизбежно захочет совершить? Не даст ли она пищу его беспокойству, не отвлечет ли в сторону его деятельность, не заполнит ли собой пустоту его жизни? Прекрасные руки Ромэны могли бы удержать за узду молодого скакуна.
Потому что Андрэ не сомневался, что если Пьер любит, то его полюбят тоже. Это представлялось ему очевидным, ясным. Это убеждение было частью того почти отцовского восхищения, с которым он относился к своему брату. Он был заранее уверен, что перед обаянием Пьера, перед его достоинствами устоять невозможно, и эта мысль наполняла его какой-то нежной гордостью. Нередко, думая о той женщине, которую полюбит Пьер, он наделял ее всеми дарами и всеми чарами красоты. В этой области Андрэ де Клерси, такой серьезный, такой холодный, становился мечтателен и лиричен. Он придумывал случаи, обстоятельства, чудесные перипетии, счастливые совпадения. Тут его унылый пессимизм превращался в неожиданный оптимизм. Ему казалось естественным, что в любви Пьера ждет одна лишь удача. Он удивлялся только тому, что этого еще не случилось. Украшая таким образом сердечную жизнь Пьера, Андрэ де Клерси как бы отплачивал своей собственной судьбе. Конечно, он был искренне привязан к Берте де Вранкур, такой доброй, такой ласковой, такой преданной. Он был глубоко благодарен ей за то, что она отдалась ему, подошла к нему в час одиночества, в час отчаяния, но настоящей любовью он ее не любил.
Тогда как Пьер полюбит и будет любим! Эта мысль утешала Андрэ в его тайном разочаровании. И разве не таинственное совпадение в том, что Пьер любит именно Ромэну Мирмо? В сердце Андрэ де Клерси Ромэна Мирмо оставила скорбное воспоминание. Его давняя любовь, его нерасцветшая, невысказанная любовь к Ромэне заронила в нем глухую горечь, которая теперь таяла, исчезала при мысли, что его брат любит мадам Мирмо. Что-то глубокое, что-то темное было в нем удовлетворено. Разве Пьер немного не он сам, только моложе, живее, счастливее? О, этот не ограничится невыраженными чувствами, неназванными желаниями! Он не удовольствуется ни воспоминанием, ни сожалением. Эту Ромэну с красивыми глазами, с гибким телом, он сожмет в своих руках. Не тень он будет обнимать! И Андрэ де Клерси при этой мысли чувствовал, как в сердце у него что-то ширится загадочно и победоносно…
Так он думал, растянувшись в плетеном кресле, под сенью густых деревьев. Стоял чудесный летний день.
Лиственные вершины тонули в нежной и теплой лазури. По ту сторону лужайки, где поливные турникеты струистыми призмами раскинули свои радужные павлиньи хвосты, блистал на солнце белый фасад Аржимона. Только что отлично позавтракали в большой прохладной столовой, где жужжала, среди тишины, залетевшая оса. За завтраком было весело. Месье де Вранкур, получивший интересную посылку от своих немецких книготорговцев, был в отличном настроении и довольно забавно отвечал дразнившей его мадам Мирмо. Та рассказывала пресмешные истории про тетю Тину и тетю Нину. Накануне вечером старые девы жестоко поссорились из-за цвета глаз Пьера де Клерси. Пьер посмеялся над этой ссорой, но потом во все время завтрака был молчалив и не отрываясь смотрел на Ромэну Мирмо. Когда встали из-за стола, месье де Вранкур ушел, по своему обыкновению, в библиотеку, а Берта де Вранкур, Ромэна и оба брата уселись под деревьями; но Ромэне захотелось пройтись по парку, Пьер взялся ее провожать, и, таким образом, Андрэ остался наедине с Бертой де Вранкур. Она работала над вязанием и время от времени поворачивала голову к Андрэ, который мечтательно курил сигару.
Вдруг Андрэ де Клерси вздрогнул. Его тронули за руку. Ему смотрели в глаза.
— Андрэ, вы счастливы? Вы меня любите?
Берта глядела на него с тревогой. Иногда она сомневалась в любви Андрэ, не потому чтобы она склонна была видеть все в мрачном свете, а потому что не была о себе того преувеличенного мнения, которое так часто успокаивает женщин в отношении вызываемого ими чувства и дает им в нем полную уверенность. Берта не впадала в эту крайность. Но все же ей казалось, что Андрэ ее любит. Она принимала его любовь такой, как она была, с ее безмолвиями, рассеянностью, замкнутостью. Однако подчас у нее являлись опасения. Ей начинало казаться, что Андрэ от нее отходит. Хотя их связь длилась уже четыре года, она чувствовала, что в Андрэ де Клерси имеются потайные уголки, куда ей никогда не проникнуть, и она не смела спрашивать его о них. Порой Андрэ уходил в самого себя, далеко от нее, очень далеко.
О чем он думал тогда? О прошлом? О будущем? О чем-то ей неведомом? В такие минуты лицо Андрэ менялось, принимало другое выражение. Он становился равнодушным человеком, над которым она теряла всякую власть, у порога которого она останавливалась, и от этого человека можно было ждать самых непредвиденных решений…
Рука Берты все еще ласкала руку Андрэ. Андрэ рассеянно коснулся ее губами.
— Конечно, Берта, я вас люблю, я вас очень люблю…
Больше ему ничего не удалось сказать; за деревьями, в тени которых сидели Андрэ и Берта, послышались шаги и смех. Они розняли руки. На повороте аллеи появилась Ромэна Мирмо. Она бежала и, смеясь, оглядывалась назад. Вдруг она метнулась в сторону и помчалась стремглав, преследуемая Пьером де Клерси.
Они стали гоняться вокруг лужайки. Было приятно смотреть на их радостную молодость. Ромэна, стройная, гибкая, проворная, убегала со всех ног. Пьер де Клерси ее настигал. Но Ромэна увильнула.
Не в силах остановиться, Пьер пронесся мимо. Берта де Вранкур захлопала в ладоши:
— Андрэ, вы посмотрите на них! Вот сумасшедшие, в такую жару!
Одним прыжком Пьер де Клерси нагнал мадам Мирмо и схватил ее за руки. Та отбивалась, смеясь.
— Пустите меня, месье Пьер, да пустите же!
Но Пьер де Клерси, тоже смеясь, не уступал… Тем не менее быстрым движением Ромэне почти удалось высвободиться. Пьер быстро схватил ее снова. На этот раз она уже не сопротивлялась. Пьер де Клерси повлек ее к дереву, где сидели мадам де Вранкур и Андрэ. Мадам де Вранкур крикнула им:
