Но заняться этим немедленно он не мог. Нечего и думать о том, чтобы встать и уйти, оставив мать с сыном в приемной: этикет требует, чтобы хозяин по крайней мере делал вид, что угощается вместе с гостями. Ластман съел две штуки печенья, слегка приправленного анисовым семенем, выбрал подходящий момент и в более изысканных и общепринятых выражениях поблагодарил за подарок, с похвалой отозвавшись о восхитительной простоте его форм и покрывавшей его вековой патине. Но попытка художника скрыть от посетительницы безотлагательность предстоявшего ему дела не обманула госпожу ван Хорн, и прежде чем он успел начать свои извинения, она уже встала.
— Не давайте мне отрывать вас от дела. Я давным-давно сказала все, что хотела, и даже наговорила лишнее, — промолвила она, стряхивая рукой крошки печенья с серебристой юбки.
— Право, это не дело, а сущий пустяк, — заверил он ее, пересекая комнату, чтобы оказаться поближе к гостье на случай, если она протянет ему кончики пальцев. — Мне просто надо заглянуть в мастерскую и отдать кое-какие распоряжения.
Но вместо того чтобы протянуть ему на прощанье пальцы, госпожа ван Хорн взяла его под руку и сбоку умоляюще посмотрела на него.
— Возьмите меня с собой, — попросила она. — Я ни разу не видела, где работает Алларт, ни разу не встречалась ни с одним из его товарищей и, естественно, преисполнена любопытства.
— Разумеется, разумеется. Прошу вас, — согласился художник, будучи не в силах ответить на ее кокетливый взгляд и чувствуя, как слабеет его рука под ее решительной ладонью. — Только заранее предупреждаю: там изрядный беспорядок.
— А я и не предполагала, что мастерская холостяка выскоблена, как кухня у порядочной хозяйки.
— Что же до сотоварищей Алларта, то по крайней мере одного из них вы застанете в весьма мрачном расположении духа: я заставил его в наказание тереть краску.
— О, у вас тут, кажется, были неприятности? Быть может, мне лучше не ходить? — спросила она.
Трудность заключалась вот в чем: согласиться с тем, что ей лучше не ходить, значило признать, что у него в самом деле «были неприятности», а выражение это достаточно неопределенно, чтобы у гостьи сложилось впечатление, будто там, где ей, естественно, хотелось встретить мир и доброе согласие, царят взаимная неприязнь и раздоры.
— Да нет, ничего серьезного, — сказал он. — У меня появился еще один новый ученик, примерно в возрасте Алларта. Очень одаренный малый, но вместе с тем несколько… э-э… упрямый. Сегодня утром у нас был натурщик, по-настоящему живописный старик, и я велел мальчикам подчеркнуть прежде всего сходство его с сатиром. А ван Рейн взялся за дело так, что в старике не осталось ничего необычного. Он выглядел у него как самый заброшенный и безобразный нищий на свете.
— Но почему? Молодой человек не сумел добиться сходства? — осведомилась гостья, все еще опираясь на руку художника и глядя на него серо-голубыми глазами.
— О, сходство было предостаточное, госпожа ван Хорн. — Ластман на мгновение закрыл глаза и представил себе рисунок — олицетворение порочности и нищеты, уверенно и сильно сделанное сангиной. Безупречная анатомия, великолепные детали и приводящая все это к единству общая грубость. — Более того, оно было ужасающе, безжалостно точным. Но это было так материально, так начисто лишено очарования и фантазии…
Ластман не договорил того, что вертелось у него на языке. Если мастерство художника действительно заключается, как сказал Эльсхеймер, в способности проникнуть сквозь покровы плоти в духовную сущность, юный Рембрандт ван Рейн, несмотря на все свое дарование, никогда ничего не достигнет. Лейденец слишком уж увлекается материальным, оно у него еще материальнее, чем в жизни: его грязь грязнее самой грязи.
— И, как я понимаю, он вспылил и не пожелал правильно воспринять ваши замечания. Но чего же еще ждать от семнадцатилетнего мальчика?
И госпожа ван Хорн вопросительно взглянула на своего кроткого ягненка, словно чуточку сожалея, что ему чужда та непокорность, которую она хотела бы в нем видеть. Но мальчик не ответил на взгляд матери: взгляд его, отчужденный и замкнутый, был устремлен на Ластмана.
— Вы совершенно правы, но мне все-таки нужно было как-то приструнить его: он чуточку отбился от рук, — ответил Ластман и тут же спросил себя, расскажет ли матери Алларт сегодня за ужином, что сказал мастеру Рембрандт: «А как мне быть, если я вижу его не таким, как вы? Я должен рисовать его так, как вижу, иначе получится, что я рисую ложь».
— Надеюсь, Алларт, ты-то хоть не огорчил своего учителя?
Это шутливое увещание было способом скрыть свою нежность к сыну и гордость за него.
— О нет! Алларт сделал очаровательный набросок. Я просто пришел в восхищение, в полное восхищение. Но пройдемте и увидите сами.
В мастерской было темней и безлюднее, чем ожидал Ластман. Часы занятий кончились, и в наступившей тишине звук пестика, растиравшего краску, казался особенно зловещим. Он доносился из дальнего угла комнаты со скоростью и равномерностью, которые говорили о сдержанном гневе. Два ученика, Ливенс и Халдинген, уже ушли в мансарду переодеваться к ужину, и это очень раздосадовало художника: двое оставшихся — тринадцатилетний Хесселс и долговязый угрюмый датчанин Ларсен — вряд ли способны отвлечь внимание дамы от неприятной истории с ван Рейном. Для того чтобы они перестали скрести свои палитры и с небрежным поклоном подошли к посетительнице, Алларту пришлось окликнуть их и рассказать, что его матушка хочет познакомиться с ними. И только после того как госпожа ван Хорн пригласила их через месяц на праздник по случаю именин Алларта, разговор оживился настолько, что мастер смог извиниться и пройти в другой конец комнаты, заставленной мольбертами, пьедесталами и ширмами. Как все-таки хорошо, что знатная гостья будет отделена таким большим расстоянием и таким множеством предметов от сцены, которая — Ластман чувствовал это — непременно произойдет!
У крайнего окна, склонясь над мраморной доской для растирания красок, лейденец все еще трудился над давно и тщательно измельченной лазурью. Он, конечно, расслышал приближающиеся шаги — в просторной мастерской такой сильный резонанс, что вздрагиваешь от любого звука; тем не менее работу он не прервал и головы не поднял, а лишь мельком взглянул на учителя из-под рыжеватой копны непокорных волос, упавших ему на лоб. Ластману и раньше становилось не по себе, когда он встречался взглядом со своим своенравным учеником; сейчас сделать это было еще труднее, потому что холодные серые глаза ван Рейна, несмотря на застывший в них гнев, затуманились и покраснели от слез.
— Я не собирался заставлять тебя так долго тереть лазурь, — сказал учитель. — Но тут зашла госпожа ван Хорн, мы заговорились и… словом, я позабыл об этой истории.
В ответ только натянутый короткий кивок.
На ворсистой куртке и грубоватых пальцах ван Рейна налипли густые комки лазури — ненужная потеря дорогой краски. Но Ластман не стал упоминать об этом.
— Если хочешь, кончай работу и ступай переоденься к ужину. Хотя постой… — Художник взглянул на мольберт лейденца и ничего не обнаружил. — Куда ты дел давешний рисунок?
Ответа опять не последовало — нельзя же считать им кивок в сторону. Учитель повернул голову и увидел на грязном полу замасленный и скомканный лист рисовальной бумаги. Это огорчило Ластмана, тем более что разговор на другом конце комнаты тоже иссяк. Мать Алларта, вероятно, наблюдает за происходящим и, пожалуй, еще вообразит, что его ученики то и дело комкают свои рисунки и бросают их на пол, хотя ничего подобного не случалось здесь вот уже много лет.
— Неужели ты выбросил его, ван Рейн?
— Да, учитель.
Голос звучал резко и в то же время жалобно. Влажные серые глаза упрямо не отрывались от доски для растирания красок.
— Ну, это уж просто глупо с твоей стороны. Я не сказал тебе ничего такого, — уверенность в том, что гостья все видела и теперь осуждает его, заставила Ластмана повысить тон, — ничего такого, что оправдывало бы подобное ребячество, верно?
